Одно ясно: я сказал Хогану, что люблю его. Не помню, чтобы когда-нибудь раньше такое говорил. В нашей семье это было не принято. Обычные поцелуи на Рождество, подарки, пирог на день рождения… тут все понятно, но слово «люблю» у нас не котировалось. Мне всегда становилось не по себе, когда его говорили моим друзьям их родители, это меня смущало, как эротические сцены в фильмах. О любви не говорят, ею занимаются наедине, вдали от посторонних, где-нибудь в темноте. Потом, в студенческие годы, я осознал, каким странным был этот негласный запрет, но подсознательно продолжал его неукоснительно соблюдать. Разумеется, я легко объяснялся в любви девушкам и считал, что хорошо разбираюсь в чувствах, но в отношении родственников в моем сознании неизменно сохранялся невидимый барьер, не дававший выражать чувства хоть сколько-нибудь явно. А невысказанное, вытесняемое, отрицаемое, как правило, приобретает болезненный характер, становится опасным. «У нас НЕТ слона в гостиной, и только попробуй кому-нибудь проговориться!» Как же я раньше не обращал на это внимания? Ни разу не сказать брату, что любишь его! Чудовищно! Неужели, чтобы осознать это, нужна машина времени?
Добравшись до Чикаго, я остановился в «Хилтоне». Сол все не появлялся, и с подозрительной дамой за стойкой мне пришлось объясняться самому. Да, номер заказывал мистер Лоуи. Я его сотрудник. Да, мне по-прежнему нужен номер на двоих, потому что мистер Лоуи скоро приедет. Если приедет, м-да… Каждый раз, когда я произносил фамилию Сола, в глазах дамы отчего-то мелькал страх.
В результате я зарегистрировал номер на собственное имя, и только после этого она наконец неуверенно улыбнулась и вручила мне два ключа.
Проходя через холл отеля, я заметил у столиков, стоявших вдоль стен, странные скопления людей. Мужчины во фраках показывали карточные фокусы. Какая-то женщина орудовала куском веревки: разрезала ее пополам, а потом чудесным образом восстанавливала в единое целое. Парень в желтом свитере поигрывал монеткой в четверть доллара, ловко прокатывая ее между пальцами. Бородатый араб втыкал соломинки для коктейля в арбуз, похожий на ощетинившегося дикобраза. Каждый удачный трюк сопровождался аплодисментами и одобрительными возгласами. Что за чертовщина? — подумал я и прочитал надпись на доске объявлений: «14: 00 — Нац. Асс. Маг. — Главный зал, открытие». Бее ясно, съезд фокусников. Ниже строчкой значилось: «19: 30 — Межд. Конф. Из. Пат. — Большая гостиная, банкет» — а это что такое?
Ответ я услышал, когда распаковал вещи и содрал стерильную бумагу, запечатывавшую унитаз.
— Международная конференция изобретателей и держателей патентов, — раздался знакомый голос из-за двери. — Мои старые дружки.
Я выглянул. Сол стоял перед зеркалом и поправлял галстук.
— Все отшельники, все не от мира сего, — продолжал он. — Но веселиться умеют как никто.
— Боже мой, как меня достали эти твои исчезновения, — вздохнул я.
— Ты думаешь, мне самому легче? Зря я не взял с собой четки, они обычно помогают… — Пошарив в ящиках комода, старик испустил победный клич: — Ура! То, что надо! — и торжественно поднял над головой гидеоновскую библию в синем переплете. Покряхтев, он запихнул книгу в боковой карман пиджака, потом с трудом застегнул нижнюю пуговицу и, повернувшись ко мне, гордо выпятил живот. — Ну что, как я выгляжу?
— Как мини-Горбачев, — усмехнулся я, — у которого стоит.
Сол хихикал минут пять, взвизгивая и хлопая себя по ляжкам.
— Ты понравишься Ленни, — сказал он по пути к лифту. — Ленин — он тоже из наших.
25
Внизу, в холле, Сол потянул меня за рукав.
— Нам вон туда. Главное будет в баре.
За свою жизнь я повидал много отелей, но этот холл не был похож ни на что. Какой-то вокзал из времен Третьего Рейха, с колоссальными пропорциями, рассчитанными на то, чтобы подавить зрителя. Величественные колонны из серого мрамора уходили ввысь к белоснежному потолку. Над стойкой регистрации парил широченный мраморный барельеф, изображавший Большой пожар в Чикаго. Дюжие мужчины с выпирающей из одежды мускулатурой сжимали в крепких руках толстые, как удавы, пожарные шланги, направляя струи воды на языки пламени в распахнутых окнах. Хилтоновский вензель в виде латинского «Н» повторялся повсюду, на упругом малиновом ковре, на роскошных люстрах, на полах фраков подтянутых официантов в блестящих цилиндрах и даже на позолоченных ручках высоких дверей. Мы прошли вдоль длинного стола, сплошь покрытого разложенными по алфавиту белыми карточками-значками. Некоторые из них уже нашли своих владельцев, и в пустых промежутках виднелась красная скатерть.
— Боже правый! — воскликнул я, читая надписи па табличках. — «Жидкая бумага». «Фрисби». «Пэкмэн»… — Да это сборище настоящих гениев! «Торсионная подвеска». «Роторный двигатель». «Стираемые чернила». «Суперклей»… Вот бы со всеми с ними встретиться!
Склонившись к столу, Сол что-то старательно выводил на пустых табличках, которых тоже было немало.
— С ними полагается бесплатная выпивка, — пояснил он.
— С ними полагается бесплатная выпивка, — пояснил он.
— Гляди, Сол! — Я сделал вид, что читаю: — «Вечный двигатель»!