— Вы врач? — спросила она сразу.
— Да, — солгал я.
— Наверное, кто-то очень важный?
— Да нет, не очень.
— Мы виделись прежде?
— Нет. Это вы убили доктора Стюарта? Ее улыбка стала еще шире.
— Классно получилось. Ни ушей, ни члена. Хи-хи-хи. Они все напечатали как было.
— Его убили вы?
— Но я же все подписала, так ведь?
— Вы?
— Он говорил, что любит меня, что я красивая. Хотел, чтобы я ему помогла.
— Стюарт говорил это многим женщинам, Он был плохой человек.
— Да. Он заслужил свою смерть. Поэтому в ночь, когда было совершено преступление, я проникла в дом жертвы, изуродовала его тело и сломала ему шею. Вы читали газеты? Там все написано. Классно получилось.
— Значит, это сделали вы?
— Наверное. Он заслужил.
— Почему вы признались в убийстве? Она задумчиво подняла глаза к потолку.
— Здесь хорошо. Очень чисто. — Потом лукаво улыбнулась. — А ты вовсе не врач. Но ты мне нравишься. — Глаза се заблестели, губы затрепетали. — Я тебя люблю, я всегда тебя любила! Сходим на матч с «Тиграми»?
— Само собой, — кивнул я.
— А ты меня любишь?
— Конечно.
Это была ложь, но не совсем. Бедное изломанное создание, у меня слезы наворачивались на глаза. Женщина принялась суетливо приглаживать свои грязные спутанные волосы.
— Я снова буду красивой, — пообещала она, заискивающе улыбаясь. — Теперь снов больше нет, и…
Я похолодел.
— Каких снов?
— Их нет, они закончились.
— Каких снов?
— Их нет, они закончились. Уже не больно.
— Закончились?
— Не все, только плохие. Хорошие остались.
— Вот и славно, — кивнул я, почувствовав, что по спине бежит струйка пота. — А почему они закончились?
Она нежно погладила прутья решетки. Руки совсем тоненькие, вряд ли такими можно что-то сломать, тем более шею.
— Потому что я подписала.
— Признание?
— Подписала, и их больше не стало. Я проглотил комок.
— Плохих снов?
— Да. — Она жадно вглядывалась мне в лицо, пытаясь отыскать то, чего так и не смогла ни от кого получить. — Ты меня любишь?
— Очень.
Она дотронулась сквозь решетку до моей руки.
— Помоги мне.
Меня все еще трясло, когда часом позже ко мне в клинику явился неожиданный посетитель. Уж его я никак не ожидай увидеть, тем более в шесть вечера в пятницу.
Кифер робко остановился в дверях. На нем был серый спортивный костюм и темные очки с большими стеклами.
— Секретарь сказала, что прием уже окончен, — проговорил он.
— Да, — ответил я и начал демонстративно сгребать бумаги со стола.
— Мне нужно с вами поговорить.
— Значит, вы меня вспомнили? — поднял я брови.
— Я сейчас все объясню. По телефону было нельзя.
— Почему?
— Я присяду?
Я указал на кресло, и он устало опустился на него, нервно поигрывая дешевыми наручными часами.
— Курить у вас можно?
Я пододвинул пепельницу. Сделав затяжку на полсигареты, Кифер выпустил в потолок гигантское облако дыма. В кресле на фоне окна он казался куда меньше ростом и напоминал алкоголика в первую неделю после завязки: та же робость, неловкие движения, трясущиеся руки.
— Так что? — нетерпеливо спросил я. Он, казалось, еще больше съежился под моим взглядом.
— Мне надо поговорить.
— Это я уже помял.
— В смысле, поговорить с профессионалом.
— Вы имеете в виду психотерапию?
Передо мной сидел как будто совсем другой человек.
— Да. Сколько это будет стоить?
— У меня сейчас все время расписано, но я могу рекомендовать кого-нибудь…
Кифер решительно помотал головой. Лицо его налилось краской, словно он долго сдерживал дыхание.
— Нет. Только вы.
— Успокойтесь, — сказал я. — Давайте поговорим, у меня есть еще немного времени.
— Спасибо, — выдавил он, чуть не плача.
— Господи Иисусе! Что случилось?
— Много чего. Я не мог… Трудно сразу.
— Не спешите, спокойнее, время есть.
— У меня много всего на совести. Я должен кому-нибудь рассказать.
Вы бы удивились, узнав, сколько пациентов начинают вот так же, с признания, и как редко оказывается, что суть их проблем именно в этих «грехах». Обычно такое признание призвано заслонить нечто куда более существенное. Придавленные грязевым оползнем, мы начинаем беспокоиться о запачканной одежде. В такой ситуации грех, в котором мы видим первопричину своих несчастий, — это только дверь, ведущая в темный бездонный подвал. Мы рады заклеймить себя как угодно, лишь бы не становиться в собственных глазах жертвой.
— Я вас слушаю, — кивнул я.
— Я был во Вьетнаме, — начал Кифер. — Попал в разведку. Вы… вы воевали?
— Нет, я отказался по религиозным соображениям. Два года мыл полы в психушке.
— Вот как? — протянул он.
— Вот как? — протянул он. — В те времена я назвал бы вас трусом. Теперь нет — слишком много повидал трусов в военной форме. Они идут на войну не из храбрости, а потому что боятся. Боятся того, что подумают их дружки, если они останутся… Я пот даже медали получал, а трусил все время как последняя свинья. Слыхали о спецзаданиях — «найти и уничтожить»? — Я кивнул. — Ну вот, а у нас было «найти и смыться». — Он затянулся еще раз и раздавил окурок в пепельнице. — Вы знаете, что такое разведка?
— Думаю, что да.
— Вряд ли. Есть два типа разведчиков: одни занимаются писаниной, а другие убивают.
— А вы…
— Я убивал. Мы всегда брали вьетконговцев в вертолет по трое. Задавали вопрос первому. Если не отвечал, сталкивали вниз. Они падали все одинаково: сучили ногами так смешно и руками размахивали. Потом второй. Нам нужен был только третий, остальные шли вроде как приманка. Третий всегда говорил. Мы даже шутили: «Как заставить обезьяну говорить?» — Он снял темные очки. — «Надо научить ее летать».