— Нельзя, — погрозил он пальцем. — Это секрет. Ты ведь умеешь хранить секреты?
— У меня нет карандаша.
— Ты никому не расскажешь?
— Я же врач! — возмутился я. — Мне не положено.
— Им не нравится, когда я говорю с тобой. Если поймают, дадут пинка.
— Пинка?
— Это больно.
Я пододвинулся поближе и хотел тронуть его руку.
— Не вздумай! — рассердился он.
— Извини.
— Никогда меня не трогай! — погрозил он пальцем. Я снова извинился. — И никому не рассказывай!
— Поздно, — сказал я. — Следователь уже знает.
Он нахмурился.
— Тот сальный тип, что занимается онанизмом? — Почему-то эта характеристика показалась мне удивительно точной. Я кивнул. — Не стоило этого делать.
— Я знаю.
— Еще кто-нибудь?
Я хотел ответить, но тут увидел что-то странное в его глазах. Зрачки резко расширялись, словно рот, широко раскрытый от удивления.
— Еще кто-нибудь? — настойчиво повторил он. Меня вдруг охватил страх — дикий, безумный. Может, дело было в том, как он сидел на кровати, уцепившись за столб, словно хищная птица, или в этих странных глазах, или в звучании голоса, но даже тигр, вдруг оказавшийся со мной в одной комнате, не испугал бы меня так сильно. Я точно знал, что передо мной не тот мальчик, которого я уже встречал, — в этом хрупком детском тельце таится что-то совсем другое, ужасное и непостижимое. Лора говорила, что они могут произвольно менять форму. Мои губы зашевелились, произнося молитву, затверженную в детстве:
— Благослови нас, Господи, и эти дары, которые мы принимаем…
— Замолчи! — завопил гость, скорчив гримасу.
— … от твоих щедрот…
— Сто-оп! — взвизгнул он пронзительно.
— … во имя Господа нашего Иисуса Христа. Аминь.
В тот же момент законы гравитации снова вступили в силу. Не удержавшись на скользком столбике, существо с грохотом шлепнулось на пол. Приподнявшись, оно растянуло рот в хищной улыбке, полной какой-то болезненной ненависти, и прошипело:
— Привет Солу! Он меня еще вспомнит.
Приподнявшись, оно растянуло рот в хищной улыбке, полной какой-то болезненной ненависти, и прошипело:
— Привет Солу! Он меня еще вспомнит.
Не успел я моргнуть, как оно уже исчезло бесследно. Эта злобная ухмыляющаяся физиономия преследовала меня потом не один день, то и дело возникая перед глазами. Я так никогда и не смог ее забыть.
14
После того сна я начал подозревать, что в драме, в которую меня угораздило ввязаться, есть и другие тайные участники. То, что Лора сказала про Стюарта, звучало довольно убедительно. Значит, его убил кто-то другой. Кто? Может быть, тот толстяк? Или таинственные Они? Я решил позвонить Киферу и узнать, не удалось ли ему тем временем отыскать убийцу менее экзотического. Голос его в телефонной трубке звучал как-то непривычно, во всяком случае, развязности в нем не ощущалось.
— Доннелли? — спросил он удивленно.
— Да, вы, наверное, помните… мы обедали вместе.
— Не помню. Вы уверены, что вам нужен именно я?
— Постойте… ну как же… дело Стюарта!
— Дело Стюарта закрыто.
— Вы нашли подозреваемого?
— У нас есть признание. Она уже в лечебнице. Вам лучше поговорить с моим руководством.
— Вы говорили с Лорой?
— С кем?
Я взорвался.
— Господи Иисусе! Да что там у вас происходит!
Он повесил трубку. Я позвонил его начальству и все выяснил. Дело закрыто: признание по всем правилам. Буйная пациентка, недавно выписанная, решила отомстить. Никаких тайн. Лору он хорошо помнил. Ее показания подтвердились. Моя секретарша проверила расписание терапевтических сеансов, экспертиза подтвердила время смерти. Алиби полное. Лора проходила по делу только как свидетель.
Мой приятель в клинике сказал, что убийцу можно навестить: она любила поговорить с новыми людьми. На пути туда я с удивлением почувствовал, что нервничаю. В голову постоянно лезли всякие дела — заехать туда, захватить то или это, как будто ангел-хранитель дергал меня за рукав и шептал на ухо: «Давай вернемся, что нам там делать, своих проблем, что ли, не хватает?» Я так давно не был в лечебнице, что уже и забыл, какое неприятное чувство она у меня вызывала.
Работа с невменяемыми преступниками ни для кого даром не проходит. Эти люди не просто оскорбляют наши моральные принципы, они подрывают веру в равновесие вселенной. Я до сих пор с трудом верю, что выдержал там целых четыре года: два уборщиком, до того, как получил ученую степень, и еще два консультантом. Впервые я туда попал благодаря любезности правительства США, которое предложило мне эту работу в качестве альтернативной службы, когда мой отказ идти воевать по религиозным соображениям был признан официально. Я принял назначение с христианским смирением, воображая себя пророком Даниилом во рву львином. Однако подвести теологическую базу под свои подвиги на этом поприще оказалось не так-то просто. Любовь к ближнему здесь явно помочь не могла: я ненавидел моих подопечных лютой ненавистью, и причину нетрудно попять. Людям свойственно иметь моральные принципы, в отсутствие которых они не считали бы зло чем-то ненормальным, чуждым, воспринимали бы его как обычный повседневный факт. Вот почему, когда я вижу какого-нибудь педофила, у меня по спине бегут мурашки, а встретив взгляд садиста-извращенца, с трудом подавляю желание развернуться и бежать со всех ног. Мой хрупкий заслон из веры и пацифизма оказался слишком слаб. Внешне заключенные выглядели нормальными людьми. Они играли в шахматы, шутили, вешали над кроватью семейные фотографии. Я наблюдал за ними и диву давался. Что заставило их совершать эти жуткие преступления? Надлом психики? Или, наоборот, сама болезнь явилась результатом болезни? Кто они: изгои общества, изменившие его устоям, или козлы отпущения больной упадочной цивилизации? Может быть, те внутренние побуждения, которые ими двигали, обусловлены высшими потребностями эволюции — к примеру, необходимостью реализовать, выплеснуть наружу некие темные фантазии коллективного бессознательного? Постепенно я и сам перестал считать зло исключением, странностью, которую можно понять и отнестись к ней снисходительно, наподобие того, как Пентагон отнесся к моему пацифизму, и даже не проявлением человеческой слабости.