Я стоял и смотрел, как оранжевое пламя поглощает машину времени. К горлу внезапно подступил ком — очередной пузырек памяти всплывал на поверхность.
— Ты что? — обернулся ко мне Сол, лысый человечек с сигарой во рту.
— Да так, вспомнил кое-что из давних лет.
— Бывает, — кивнул он. — Это все скачки во времени. Здорово счищают ржавчину.
— Так, словно оно было вчера.
— Знаю. Дрянь какая-нибудь?
Я кивнул.
— Мне тогда было восемнадцать. Сидел в гостиной у камина и смотрел на огонь. То ли засиделся вечером, то ли отец вернулся раньше обычного. Так или иначе, он не думал меня застать и повел себя очень странно: сел рядом на диван и начал плести… — я проглотил ком, — всякую чушь. Типа того, как он мной гордится, и все такое… Что постоянно хвастается мной у себя в конторе и зовет светлой головой. Как он рад, что хотя бы один из его сыновей окончит колледж.
Сол озадаченно поднял бровь.
— Ну и что тут плохого?
— Ты не понимаешь. От него несло джином.
— Подумаешь… Надо же человеку иногда расслабиться.
— Нет, не так, — покачал я головой. — Он нервничал, чувствовал себя виноватым. И привлекал меня на свою сторону, чтобы я не вздумал доложить матери. — Сол по-прежнему недоуменно морщился. Я вздохнул. — Мой отец пять лет не прикасался к спиртному — она заявила, что иначе бросит его. Он меня подмазывал, понимаешь?
— Вон оно что.
— Он говорил мне то, что сын хочет услышать от отца. И все это было враньем.
Мы молча смотрели на пламя в печи. Я не знал тогда, как много отцы вообще не могут сказать, о трагедии недосказанного. Теперь знаю.
— Может, и так, — тихо проговорил мой приятель. — А может иначе.
— Иначе? — Рядом с Солом я вечно выгляжу идиотом. Думаю, ему это нравится.
Он торжественно поднял пухлый указательный палец и раскатисто продекламировал одну из своих фирменных бессвязных реплик, к которым я давно уже привык:
— Не смотри на того, кто стоит за кулисами!
Я невольно рассмеялся. Он открыл заслонку печи, на нас пахнуло жаром. Внутри уже не было ничего, кроме раскаленных углей. Крупинка золы мелькнула в луче солнечного света и опустилась на куполообразную лысину Сола.
Он открыл заслонку печи, на нас пахнуло жаром. Внутри уже не было ничего, кроме раскаленных углей. Крупинка золы мелькнула в луче солнечного света и опустилась на куполообразную лысину Сола. Я смахнул ее, на лбу осталась тускло-серая полоска. Последний пункт в повестке дня, заключительная глава в истории наших испытаний, финал безумного путешествия, в котором я не сделал бы ни единого шага, если бы представлял, что ждет впереди. Щелкнуть бы теперь каблуками волшебных башмачков и оказаться дома, в Канзасе, то есть, в моем случае, в Детройте, и долго-долго ничего не делать, совсем ничего, пока вконец расшатанная психика не придет в норму… После бесконечной карусели, в которую превратилась наша жизнь за последний год, мне хотелось покоя, тишины, простой человеческой жизни.
— Ну что ж, все кончено, — вздохнул я.
Коротышка Сол покосился на меня и презрительно хмыкнул. Я понял, что выдал очередную глупость. Если уж взялся тасовать время, будь готов к любым неожиданностям.
— Оно еще и не начиналось, — веско бросил он, перекидывая сигару в другой угол рта. Повернулся и стал смотреть на горящие угли.
И, как всегда, оказался прав. Перемены начались в тот же вечер. Мир, который мы знали прежде, перестал существовать.
1
Однажды, в те времена, когда мы еще общались, мать спросила меня: «А как ты вообще сможешь узнать, что вылечил больного?» Для меня, студента-психолога, вопрос звучал довольно провокационно и вдобавок заключал в себе мощный подтекст родительского неодобрения. Кроме прямого вызова моей профессиональной гордости, в нем чувствовался естественный скептицизм набожного католика по отношению к любым попыткам духовного спасения, предпринятым в обход церкви, скрытый упрек — я тогда только что бросил семинарию, — ну и, само собой, извечное ирландское недоверие к идее мира, избавленного от страданий.
Вообще наши с матерью споры оказались идеальным вводным курсом в избранную мной профессию. Из них я понял, что главное в любой беседе — это невысказанное вслух, некий камень преткновения, вокруг которого, искусно его избегая, кружат потоки слов. Именно оно заставляет нас отрицать, обманывать и умалчивать, диктуя тем самым форму и путь развития всех человеческих конфликтов. Постепенно я привык тщательно отслеживать любые движения того невидимого балета, который мы все обречены исполнять, хотя в простоте душевной считаем, что просто разговариваем. Мне понадобились годы, чтобы научиться распутывать хитросплетения коварства, что таились в ее простых на первый взгляд фразах. Фактически она стала моим первым пациентом. Только благодаря матери я смог как следует усвоить, что человек никогда не бывает тем, чем кажется, и никогда не говорит того, что на самом деле думает, — в особенности если он вас любит.
На ее вопрос, явный и неявный, я постарался ответить достойно:
— Это наука, мама. Доктора умеют разбираться в болезнях своих пациентов. Уж как-нибудь смогу.
— Ну что ж, — вздохнула она с всепрощающим видом, — будем надеяться, что твои неудачи тебя научат.