Дверь №3

На ее лице отразилось удивление.

— Ты не хочешь, чтобы я осталась?

Она была из тех, кого все время хочется называть по имени.

— Лора… Я сам еще к ней не заходил. Мы сможем поговорить завтра… — Ее лицо напряженно застыло. — Лора, в чем дело?

Она посмотрела мне прямо в глаза.

— Я могу помочь.

— Лора… — начал я снова и осекся, вдруг осознав смысл ее слов. — Помочь? Каким образом?

— Боль… Я знаю один способ, но он непростой.

— Не думаю, что это было бы п-п-правильно… — От удивления я начал заикаться. — То есть я хочу сказать, все и так достаточно непросто… Черт побери, зачем ты вообще сюда пришла? — выпалил я наконец то, что вертелось на языке, плюнув на правила общения врача с пациентом.

Лора с улыбкой покачала головой, словно ответ был понятен даже ребенку:

— Потому что я люблю тебя.

Ошарашенный, я не нашел, что сказать. Боже мой…

— Пусти меня туда, — взмолилась она.

Это было уж слишком. Я состроил самую строгую докторскую физиономию, какую только мог, и сухо отчеканил:

— Лора, это невозможно. Ты моя пациентка — не родственница и не друг. Я высоко ценю твое участие, поверь, но очень прошу тебя уйти. — На ее лице появилось обиженное выражение. — Пожалуйста!

Сияющие глаза погасли. Она резко повернулась и зашагала прочь по коридору, завернув за угол. Какой-то толстяке короткой стрижкой в синем костюме, стоявший неподалеку, прислонившись к стене, проводил пристальным взглядом ее ноги. Тогда я еще ничего не заподозрил, лишь вспомнил, что ни разу не позволил себе такого во время визитов Лоры, и порадовался своему невероятному самоконтролю.

Войдя в палату, я сразу вспомнил египетские гробницы. Мать лежала как крошечная высохшая мумия Клеопатры, одетая зачем-то в розовую ночную сорочку. Тело ее отливало тусклой неприятной желтизной, словно не в меру вызолоченный музейный экспонат. Я долгие годы не видел этого лица без косметики — под закрытыми глазами были огромные черные мешки. К ее запястью тянулись трубки от капельницы, похожие на сплетение паутины. Из-под одеяла торчали желтые морщинистые ступни. С минуту я стоял и молча смотрел. Видел ли я когда-нибудь свою мать спящей? Неужели ома всегда была такая маленькая? Когда-то она парила как большая гордая птица, рассекая воздух широкими взмахами крыльев и окидывая грешную землю острым пронзительным взглядом, уверенная в правильности своего пути и сохранявшая величественную осанку даже среди домашних забот.

Теперь ее тело напоминало усохший батон хлеба. Я вспомнил, как сидел у матери в ногах и слушал молитвы. Одной рукой она перебирала четки, а другой накручивала на палец мои волосы. Тогда я обожал ее…

Я протянул руку к телевизору, бормотание телешоу смолкло. Больная открыла глаза.

— Ты!

Так она обращалась ко мне все последние годы, будто каждый раз напоминала о моем предательстве в ожидании того дня, когда я возвращусь в лоно истинной веры и вновь обрету право на собственное имя.

— Привет, мам, — тихо сказал я, прикрывая ее ноги одеялом.

— Я слышала, Хоган говорил что-то про цветы…

— Да, я принес тебе лилии.

— Лилии… Как приятно.

Боже мой, даже белки глаз у нее были желтые.

— За тобой хорошо ухаживают?

— Врачи очень внимательны, а сестры — те никуда не годятся, — фыркнула она. — Ничего не могут сделать правильно.

— Тебе… удобно?

— Нет, — усмехнулась она.

Я опустил глаза. Глупый вопрос. Наступила неизбежная минута тишины: мы решали, как дальше вести разговор. Мать шевельнулась под одеялом.

— Хорошо, что твой отец не видит меня такой. Я теперь для всех обуза.

Сколько себя помню, она всегда называла его «твой отец». Никогда Робертом — только так: «твой отец». Словно он не имел к ней никакого отношения, только ко мне.

— Тебе что-нибудь принести? — спросил я. Мать покачала головой.

— Отец Отто причастил меня сегодня. Мы помолились вместе. Такой приятный молодой человек, в нем есть что-то святое… что-то целомудренное. — Взглянула на меня и, разочарованно вздохнув, добавила: — Анджела сказала, что девочки тоже молятся за меня. — И отвернулась к окну.

— Да, конечно, — кивнул я.

— Мне как-то даже странно становится: они молятся на ночь и поминают меня как твоего покойного отца — как будто я уже святая.

Слово «святая» прозвучало без всякого тщеславия — это просто то, чем становится мертвый католик, если ему повезет. Тем не менее я очень надеялся, что тема не получит продолжения: обсуждать с моей матерью вопросы религии всегда было небезопасно. Никогда не знаешь, где споткнешься.

— Тебе молиться необязательно, — добавила она, — так что не беспокойся.

— Я больше не молюсь, мама, ты же знаешь. — Она снова вздохнула и посмотрела в окно.

— Просто в голове не укладывается — как моя плоть и кровь могла так легко отвергнуть истинную веру.

Твою веру, хотелось мне ответить. Твои правила, твои законы, твои предрассудки. Вот почему Хоган так и не научился элементарному сочувствию. Он принял твой близорукий взгляд на мир. Истинная церковь, истинная вера. Истинная истина. Тебе никогда не приходило в голову, что кто-то может смотреть на вещи иначе. Есть только истина — и предательство. Если твоей последней просьбой на смертном одре станет мое обращение к Богу, повернусь и уйду.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97