К моему собственному ужасу, оно начало казаться мне одной из граней Бога.
Однажды ночью я, как обычно, мыл полы в коридоре. На скамейке в углу сидел священник в черном. Пришел кого-то исповедовать? Такие визиты не были редкостью, но только не в два часа ночи. Он спокойно читал «Тайм».
— Вы позволите? — обратился я к нему, показывая на пол и ведро с водой.
— Конечно, пожалуйста, — вежливо кивнул он и поднял ноги на скамейку.
К тому времени я уже довольно ловко управлялся со шваброй и даже научился сворачивать тряпку наподобие листа Мебиуса, что, как известно, дает наилучшие результаты. Работа была почти закончена, когда священник неожиданно обратился ко мне:
— Вам приходилось видеть серийных убийц? — Опершись на швабру, я взглянул на него. — У них одинаковые лица.
— В каком смысле?
— У всех что-то детское во взгляде. Озорство и невинность. Как будто так и не выросли. Они мне напоминают людей, потерявших веру. Чего-то не хватает.
— Никогда не обращал внимания, — ответил я. — Вы, наверное, здесь впервые?
— Да.
Наконец-то у меня появилась возможность похвастаться своим опытом.
— К такому не сразу привыкаешь, — кивнул я. Мы представились друг другу.
— Здесь странно пахнет… или мне кажется? — поморщился он.
— Есть немного, — согласился я.
Чем именно пахло в том заведении, я так никогда и не смог понять и долго привыкал. То ли горелым, то ли сладким, вроде жженого сахара.
— Вы когда-нибудь задумывались о тех, кто порвал с церковью? — спросил он. — Чем они заменяют веру?
— Не знаю, не думал.
— Мне кажется, они пытаются найти причину страданий. Мой опыт говорит, что большинство уходит от веры как раз из-за страданий. Мало ли что бывает. Умерший ребенок. Мать, лежащая в коме. Убитый друг…
Над этим вопросом мой новый знакомый, видимо, размышлял немало. Я опустил швабру в ведро и, прислонившись к стене, разглядывал его. Седые курчавые волосы, налитые кровью щеки с лопнувшими сосудами…
— Страдание есть цена, которую мы платим за свободу воли, не так ли? — заметил я, показывая, что тоже не лыком шит.
Лицо священника просветлело.
— Так вы католик? — воскликнул он. Я солидно кивнул. — Очень правильно вы сказали. Но я имел в виду другое. Человек способен переносить любую боль, любые страдания, если только чувствует, что они имеют какой-то смысл, объяснение. Иной даже предпочтет такое объяснение избавлению от боли! Пусть это будет наказание, испытание — что угодно. Однако если Бог допускает страдания невинных, человеку кажется, будто его предали, и он впадает в гнев. Он ощущает себя брошенным ребенком.
— Тайна жертвы Христовой в двух словах, — кивнул я. Он рассмеялся, но как-то печально.
— Извините. Так похоже на нас, католиков. Слишком любим обобщать и мыслить афоризмами. Скоро попытаемся передать весь смысл этого мира одними знаками препинания. Тем не менее вы абсолютно правы. Вот она, главная загадка: как могут страдания невинного Сына Божьего явиться высшим актом любви и милосердия?
— И как же тут быть?
— Разве вы не видите? Это же очевидно. Все дело в ложных допущениях. С какой стати люди вообще ожидают какой-то любви и справедливости? Почему они ставят Бога на одну доску с родителями, не оправдавшими их ожиданий? Как будто вопрос о смысле страданий может иметь лишь два ответа! Два выхода: свобода воли и… отсутствие Бога. Они забывают про третью дверь.
— Какую?
— Странный Бог! Непостижимый Бог! Столь же непонятный для нас, как гигантский спрут для жаворонка.
Все дело в ложных допущениях. С какой стати люди вообще ожидают какой-то любви и справедливости? Почему они ставят Бога на одну доску с родителями, не оправдавшими их ожиданий? Как будто вопрос о смысле страданий может иметь лишь два ответа! Два выхода: свобода воли и… отсутствие Бога. Они забывают про третью дверь.
— Какую?
— Странный Бог! Непостижимый Бог! Столь же непонятный для нас, как гигантский спрут для жаворонка.
— Интересно…
— Может быть, наша реальность для него, к примеру, все равно что для нас сны. — Глаза священника расширились, он облизнул губы, очевидно, наслаждаясь новизной идеи. — Может быть, мы и есть его сны! Мальчик, которому снится кошмар, и наш мир и есть этот кошмар. Потому он так и пассивен, потому и не может управлять нами. Он так же бездумно жесток и в то же время нежен, как любой ребенок. И только мы можем его разбудить!
— Вы иезуит? — спросил я.
— Нет, я заключенный, — ответил он. Тут только я заметил, что его рука прикована наручниками к поручню скамейки. — Осужден за растление малолетних.
Во время работы в лечебнице началось мое приобщение к новым тайнам, заменившим старые изжитые аксиомы. Именно там я потерял веру и девственность, начал курить и нашел свое истинное призвание. Из памяти уже выветрился тот запах, я больше не ощущал каждодневного мощного влияния этих зловещих стен, но тело еще помнило и реагировало на его близость приступами острой тревоги. Так мы приближаемся к священным местам — с почтением и в то же время с трепетом, не зная, что нас там ждет.
Моя встреча с убийцей Стюарта продолжалась всего около четверти часа. Мы разговаривали через толстую решетку в комнате с голыми белеными стенами. В воздухе стоял резкий запах хвойного дезодоранта. Это была молодая женщина с растрепанными волосами. Из-под казенного голубого комбинезона выглядывала ночная рубашка. Женщина все время улыбалась. У меня за спиной маячил вооруженный охранник.