— А я твою кольчугу привезла! — похвасталась Дива. — Еле на коня водрузила…
— Конечно! — крепче обнял ее Микулка. — Ты у меня умница-разумница, да к тому же краса ненаглядная. Это же надо, разыскать меня в такой дали! Но откуда ты узнала, что мне тетива потребна?
— Перебирала я старые вещи твоего Заряна и сыскала в сундуке идолище знакомое, в три пяди росточком не боле. Знаешь как этого божка волхвы кличут? Ведалищем. Это от того, что он хоть будущее и не зрит, но может поведать все, что ныне в мире деется. Перво-наперво я про тебя спросила… Так и узнала, что ты со Змеем задумал и то, что пеньковая тетива не выдержит выстрела. Пришлось спешить, ведь ты мне дороже жизни!
Город уже был совсем близко, но что-то не понравилось Микулке — хоть целая толпа горожан за воротами, а створки-то заперты! Хотя мало ли какие тут обычаи?
— Из чего же такая добрая тетива? — спросил он жену, подавляя тревогу. — Ни на что не похожа! Волокна блестящие, гладкие… Неужто из вирыя умыкнула?
— Можно сказать и так… — остановившись молвила девушка.
Пальцы тронули высыхающий узел платка, глаза блеснули невыразимой печалью.
— Это… — Дива опустила взгляд и медленно стянула платок с головы. — Это мои волосы! Прости, не могла я иначе! Мне твоя жизнь дороже всего, даже дороже жизни рядом с тобой!
Микулка вздрогнул как от удара, по лицу разлилась густая смертельная бледность.
— Но ведь теперь… — пересохшими губами прошептал он.
До него медленно доходила невосполнимость утраты, сердце бестолково заколотило по ребрам, кулаки сжались от ранящего бессилия. Друзья не поняли что случилось, но глянув в его лицо отошли подальше — муж с женой пусть разбираются сами, им Боги быть вместе назначили и не след разговору мешать.
— Теперь я уйду… — Дива медленно подняла полные слез глаза. — Так отец мой решил.
— Так отец мой решил. Коль не смогли соблюсти условия — не быть нам вместе! Прости меня, милый мой, без совета с тобой это сделала… Но было ли время?
Микулка взял ее руку в свою и стиснул, словно цеплялся за жизнь.
— Я никуда тебя не пущу! — твердо вымолвил он. — Хоть придется со всеми небесами в битву вступить! Не смогу я жить без тебя! Помру с тоски, так и знай!
В глазах девушки мелькнул испуг, но сказать ничего не успела — с чистого неба сорвался такой порыв ветра, что толпа горожан разом полегла как хилая рожь под дождем, друзей бросило оземь, только Микулка остался стоять, вызвав в себе могучую силу. Он медленно, натужно вытянул меч и с огромным усилием поднял острие, струи воздуха напирали сильнее, чем течение горной реки, клинок сверкнул в лучах жаркого солнца.
— Это не справедливо! — яростно выкрикнул он, но ветер украл гулкую силу голоса, превратив в едва слышный шепот. — Она это сделала ради любви! Великие Боги, вам придется разорвать меня в клочья, иначе я просто ее не отдам! Стрибоже, сжалься над дочерью, не делай ее несчастной! Ведь любовь — продолжение Рода, не это ли воля Богов?
Но новый порыв ветра вырвал оружие из могучих рук, отбросил на полсотни шагов, молодой витязь не удержался и грузно свалился в подсыхающую грязь. Глаза слезились от злого ветра, губы жадно хватали каждый глоток ускользающего воздуха.
Ветер вдруг разом сник, словно заслонку задвинули, паренек поднял голову и вдруг содрогнулся от страшного крика. Так может вскрикнуть только раненный в сердце, на мгновение поняв, что жизнь уже не вернуть. Дивы нигде не было видно, только злая унылая степь кругом, да солнце полоскало лучи в грязных лужицах.
15.
Друзья никак не могли привести Микулку в чувство, он лежал на спине, широко раскинув руки, а пересохшие губы часто и невнятно вышептывали девичье имя. Грязь склеила взлохмаченные волосы, щеки горели опасным румянцем, а глаза блуждали как у безумного, ничего не видя, ничего не выражая, кроме страшной черной тоски.
— Не помрет? — обеспокоено спросил Сершхан.
— Ну… — Ратибор бессильно развел руками. — От такого жара может и загинуть, ежели к волхвам не отнесть. Я ж не целитель! Так, приходилось по мелочи… Тело лечить легче — у доброго воя что шкура, что кость, заживает как на собаке. А тут ранена душа, это куда как серьезней!
— Не… — ощупал голову Волк. — По башке получить тоже, знаете…
— Он уже без чувств дольше, чем ты на печи пролежал! — стрелок принял принесенную Твердояром кадушку с речной водой. — Говорю вам — дело худо! Скажи, хозяин, где тут можно волхва сыскать?
Он вымочил в кадке тряпичный лоскут и принялся утирать испарину с Микулкиного лба.
— В Олешье при посаднике есть двое, — объяснил Твердояр. — Один за верховного, значит, другой просто так, для числа. Вот тот другой, в целительстве знает толк, к нему всяк идет с разной хворью. Даже наши, деревенские хаживали. Да… Но тут ведь надо ж такой беде приключиться?
— Да, в город сейчас не пройти… — глянул на север Сершхан.
Вечерело, закат красным обручем утянул потемневшее небо, река налилась оттенком молодого вина, а перед запертыми городскими воротами гудела, колыхалась обозленная толпа, иногда отчетливо слышались глухие удары и бабьи вопли. Все уже поняли, что посадник, боясь расплаты за несколько лет творимых жестокостей, попросту заперся в городе, выставив на деревянные стены пять десятков верных себе дружинников под началом Рубаря.
Горожане орали, швыряли в ворота камни, но толком сделать ничего не могли. Защитники на стене хмуро поблескивали глазами поверх наконечников стрел, но до стрельбы пока не дошло, только среди народа уже раздавались призывы жечь стену, а это точно добром не кончится.
— И что будем делать? — взволнованно закусил губу Волк. — Не помирать же Микуле!