Они втиснулись на свободное место и Микулка удивленно поднял брови:
— Мир, видать, вообще вверх ногами обернулся… Погляди, Ратиборушко, кого уже можно в корчме узреть!
Он кивнул в сторону нахохлившегося, как вымокший воробей, перехожего калики — лоб прикрыт до бровей капюшоном драной хламиды, левая рука зажата в кулак и забинтована потемневшей от грязного пота тряпицей, а правая сжимает залитую пеной кружку. Сидит в середине лавки, значит давненько не двигался с места.
— Зря ты с такой неприязнью… — нахмурился стрелок. — У этих странных калик очень разные обеты бывают. Простым людям порой совсем не понятные. Каликами кто только не становится, да и причины, поди, у всех разные. Это князь может быть самозванным, а калика нет. Хош, сам оденься в рубище и вперед по пыльным дорогам! Вот только сил для этого может понадобится больше, чем просто мечом махать. Силы внутренней, незаметной.
— Ну все равно… Не ол же глушить, как сапожнику! Тьфу…
Ратибор не ответил, только усмехнулся страшноватой небритой мордой, да подозвал корчмаря, чтоб тот притащил что-нибудь.
Наконец друзьям удалось расчистить два места на столе, грубо распихав посуду с объедками, хотя чище от этого не стало — стол мокро и липко блестел, как деревянный мост после дождя. От моста его отличало лишь то, что под ним лягухи не квакали, да пока никто на телегах не ездил, а вот текло под ним густо. Микулка решил не выяснять что именно, просто чуть приподнял размокшие лапти.
Как только принесли мясо, Ратибор накинулся на него, словно не ел семь дней, да и Микулка старался не отставать, рвал зубами сочную печеную плоть, похрумкивал уложенными вокруг овощами. Увлекшись едой, он даже не сразу заметил пристальный взгляд, вцепившийся в них из под грязной холстины капюшона калики. А вот Ратибор почувствовал сразу, но лениво пожевывал, будто не подмечая, только тихонько пнул паренька под столом.
— Ого! — буркнул Микулка, пряча губы в кружке с пивом. — Глаз не спускает! И лицо что-то больно знакомое, хотя из-за грязи и не признать.
— Дуралей! — беззлобно ругнулся в тарелку стрелок. — Ты впрямь не узнал, что ли? Пойдем на выход! Быстро!
Он как бы лениво поднял лицо и громко выкрикнул:
— Эй, корчмарь! Я же просил молока с малиной! Долго мне ждать?
Окружающие пьяно заржали, расслышав такой заказ, сюда приходили явно за другим питьем. Но Ратибор словно и не заметил, рука подхватила принесенный хозяином кувшин за узкое горлышко, локти бесцеремонно пробили путь к выходу и засаленная тысячей рук дверь выпустила друзей под блеклое беззвездное небо. Стрелок ухватил Микулку за руку и оттащил на другую сторону улицы, теперь их, прислоненных к бревенчатой стенке, не отличить от другого люда, бродившего по ночному городу.
— Сейчас выйдет… — словно не замечая друга, шепнул Ратибор. — Наверняка ведь узнал, иначе чего глядел как сыч на мышку?
— Да кто? — попробовал все же выяснить Микулка, но тут распахнулась дверь и странный калика, ссутулив плечи, оглядел улицу.
— Мы тут! — громко позвал Ратибор, чуть выступив из тени.
Калика дернулся, будто спины коснулся злой хлыст, плечи чуть распрямились и ноги мягко ступили на голос.
Калика дернулся, будто спины коснулся злой хлыст, плечи чуть распрямились и ноги мягко ступили на голос. Он подошел вплотную, коротко оглянулся и как только тень полностью скрыла голову от посторонних глаз, скинул с лица капюшон. Грязная ткань неохотно сползла с жестких коротких волос и Микулка чуть чувств не лишился от неожиданности — на него глядело грязное, изможденное, заросшее грубой щетиной лицо повелителя половины известных земель, киевского князя Владимира.
— Остался… — все еще не веря глазам, прошептал Ратибор. — Великие Светлые Боги… Остался… Ну, теперь точно полякам конец!
9.
Ратибор хлопотал над раненным Перемыхой, а Микулка не мог отвести глаз от князя, бреющего щеки острющим ножом из запасов Волка. Владимир хмурился — одной рукой непривычно делать даже то, для чего две не нужны, но левый кулак был накрепко замотан грязной тряпицей. Ратибор поначалу пытался выяснить что там такое, но князь наотрез объяснять отказался, только злой огонь ярче запылал в грозных глазах. Было видно, что за последние три седьмицы он впервые чувствовал себя в относительной безопасности — усталость иссушила лицо, щеки провалились резкими тенями, а глаза воспаленно моргали бессонными веками. Но в этом же взгляде чувствовалась гранитная воля, о которую даже булат затупится жаркими искрами.
— За богатырями когда послали? — спросил он, отложив нож и поглаживая гладкую кожу на щеках.
— Четвертая седьмица пошла. — отозвался Ратибор. — Вот-вот явятся!
— Хорошо… — Владимир чуть прикрыл веки. — Я собрал кого смог, точнее кому доверял без остатку. А это почти вся малая дружина, точнее те, кто остались после боев. Два десятка воев, в основном желторотые гридни. Со мной же остался Претич, кое кто из бояр, да те, кому доверяет Людота, поскольку среди трудового люда тоже не все об одном кошеле думают. Но самое главное, что остался Белоян. Ему прятаться труднее всего, но когда я отказался ступить в колдовские ворота, он даже думать не стал. Остался… Вот такое у нас воинство. Теперь еще вы, а это уже сила. Когда подойдут богатыри, сможем ударить из города, а то под стенами половина наших останется… Богатыри-то больше в чистом поле мастаки!