— Хреновое место… — довольно кивнул Микулка. — К вечеру доберемся?
— Ты точно, умом тронулся. — не менее довольно улыбнулся Ратибор, пуская коня в колосистое поле.
Кони слегка одурели от густого запаха вызревшей ржи, глаза на выкате, слюни до самых копыт, Микулка еле сдерживал хохот, глядя на них.
— Давай конячек отпустим хоть не на долго! — предложил он стрелку. — Пусть поедят, а то век нам не простят, еще и возить откажутся.
Впереди колосилось огромное желтое поле, только далеко на севере виднелись верхушки темного леса, да на востоке грустно склонили зеленые головы белые березки. И столь же красивые, как эти белотелые деревца, жали хлеб три ясноглазые девицы, явно не мужние, пели долгую переливчатую песню об этом поле, о суженном, что ушел воевать и о тяжкой девичьей доле. Одна чуть ли не поджигала поле огненно-рыжими волосами, другая смуглая, крепкая, черноволосая, с таким стройным станом, что душа невольно замирала, на такую красу глядучи. Третья совсем молодая, весен пятнадцать, курносая, раскидала по белому платью русые косы.
Работницы перепугались не на шутку, увидав выехавших из густого леса витязей — страшные, со всклоченными волосами, изодранные и израненные, а у того, что постарше, на щеках такая щетина, что с досок можно шероховатость снимать.
Ратибор искоса глянул на испуганных девок, поскреб подбородок и вымолвил странным голосом:
— Конячек, говоришь? Отчего же не отпустить… Пусть покушают, какое с этого лихо?
Он направил скакуна в сторону остолбеневших работниц и спросил как можно более ласково:
— Девицы-красавицы, разрешите нашим лошадкам вашей ржи откушать! А то эти заразы уже три дня ничего не жрамши.
Того и гляди издохнут, сердешные.
Девки аж прыснули смехом — родная русская речь придала им спокойствия и уверенности. Старшая — высокая рыжеволосая красунья в простеньком сарафане, сморщила носик и сказала с грустной серьезностью:
— Русичи? Мы уж испугались, думали, что поляки снова наехали… Вы не стесняйтесь, пускайте лошадок своих. Скока они там съедят… — уже совсем грустно махнула она рукой. — Поляки гораздо больше добра изводят, а вы наши, родимые…
Витязи спешились, а девки отложили серпы и застенчиво оглядывали друзей.
— Что, много лиха творят? — нахмурился Ратибор, разнуздывая и отпуская коня.
— Да хватает…
Она склонила золотистую челку, неожиданно шагнула навстречу и вдруг горько разрыдалась, прижавшись лицом к изодранному в ночной сече мужскому плечу.
— Сил нет! — шмыгая продолжала она. — Старикам еще ничего, хотя и их без всякого стыда бьют почем зря. Куда хуже парням, мужикам, что постарше! Их согнали в Киев, на работу, как говорят, на самом же деле видала я эти работы своими глазами. Под плетьми роют ловчие ямы, готовятся к напуску богатырей… Да только где те богатыри? Вон, у Цветаны жениха угнали, а через седьмицу узнали, что его до смерти забили палками. Нерадиво трудился… Цветана после того умом тронулась, бродит теперь как тень, худющая стала, не ест ничего… Мы ее и в поле теперь не берем, она серп-то едва ли удержит. В самом же Киеве вроде поспокойнее, там много народу, вот поляки и боятся злое лихо чинить. А про нас кто прознает? Вот и творят тут, что захотят…
— А сами вы как? — стиснув кулаки спросил стрелок.
— Лучше не спрашивай! — в голос разрыдалась красавица.
Она выплакалась и отстранившись, стыдливо утерла чистые ручейки слез. Микулка слушал, буквально вскипая от злости, ему показалось, что с этим огнем в груди он в одиночку сровняет с землей все это поганое войско.
— Надо идти, Ратиборушко… — твердо вымолвил он. — Не могу я больше ждать! Я теперь спать не смогу, пока эта погань топчет нашу землю.
— Да куда вы пойдете? — блеснула глазами рыжеволосая. — Чай, не спали пару ночей, все изодранные чуть ли не в клочья, голодные небось, как ваши кони. Погодите!
Подружки, расслышав ее слова, как воробушки метнулись к разложенным возле скирд узлам, витязи и удивиться не успели, как на солому легла чистая скатерть, заставленная горшками, кувшинами, мисками и краюхами хлеба.
При слове «откушайте» Ратибор так изменился в лице, что девушки не удержались от улыбок.
— Слыш, Микула… — задумался стрелок. — Надо наверно остаться. А то как-то соромно таких красавиц отказом обидеть. Али не так?
— Так, так! — облизываясь кивнул паренек. — Все равно нам коней отсюда не увести, пока до отвала не наедятся.
Они уселись возле скатерти рядом с хозяйками, глаза выискивали что бы ухватить пожирней, да побольше. Мяса не было, только куриный бочек на один зуб, зато вареников разных, блинов, овощей — завалиться можно. Пивом тоже не пахло, но в охотку пошел кислый студеный квас.
— Ешьте, ешьте, — кивнула черноокая, игриво пряча взгляд за ресницами. — Вам сила вдесятеро нужнее чем нам.
Самая молодая вообще с Микулки глаз не спускала, он аж смутился от такого внимания.
— Вам сила вдесятеро нужнее чем нам.
Самая молодая вообще с Микулки глаз не спускала, он аж смутился от такого внимания.
— Коль они так будут смотреть… — шепнул пареньку Ратибор. — Так мы тут и останемся… Мужиков-то угнали… Да…
— Ты кушай, кушай… — успокоил Микулка друга. — Не отвлекайся. Когда еще до такой доброй сыти доберемся?