Ступни снежной девы взметнули серое облачко — она была уже рядом, танцевала посередине угасшего костра. В отличие от снега пепел и остывшие черные угли проседали под ее ногами, и Зийна видела, как в сером прахе появляются маленькие аккуратные следы.
«Митра, что же делать?» — подумала она, дрожа от ужаса и цепляясь за ледяную руку Конана.
Но потом Зийна напомнила себе, что она — пуантенка, дочь рыцаря, а значит, не должна поддаваться постыдному страху. И еще она подумала о том, сколько страхов уже пришлось ей превозмочь. Их было много, не пересчитать — и гибель отца со всеми его оруженосцами, и смерть матери в пылающем доме, и жадные руки рабирийского бандита, шарившие по ее телу, и позор рабского рынка в Кордаве, и первая ночь с Гирдеро, и все остальные ночи на его постылом ложе… Чем еще могла устрашить ее снежная дева? Смертью? Но смерти Зийна не боялась. Она лишь хотела спасти возлюбленного.
Страх ушел, и тогда Митра коснулся ее души.
— Что должна я делать, всеблагой бог? — шепнули губы Зийны.
— Отогнать зло, — ответил Податель Жизни.
— Но нет у меня молний твоих, чтобы поразить злого…
— У тебя есть любовь. Она сильнее молний.
— Любовь не метнешь, подобно огненному копью…
— У тебя есть память. Вспомни!
— Вспомнить? О чем?
— О последних словах твоего киммерийца.
Вспомни!
— Вспомнить? О чем?
— О последних словах твоего киммерийца.
Зийна вздрогнула. Пальцы ее легли на рукоять кинжала, торчавшего за поясом возлюбленного, холодные самоцветы впились в ладонь. Он говорил, что клинок зачарован… Не в нем ли последняя надежда? Не об этом ли напомнил ей бог?
Чтобы придать себе храбрости, Зийна представила высокие горы Пуантена, сияющее над ними синее небо, луга, покрытые алыми маками, зелень виноградников и дубовых рощ. Губы ее шевельнулись; она пела — пела песню, которой девушки в ее краях встречали любимых:
— Вот скачет мой милый по горному склону,
Летит алый плащ за плечами его,
Сияет кольчуга, как воды Хорота,
И блещет в руке золотое копье…
— Творишь заклятья, ничтожная? — Дочь Имира склонилась над ней. Сейчас ее черты, искаженные гримасой торжества, уже не выглядели прекрасными; скорее они напоминали лик смерти.
— Это песня… только песня… — прошептала Зийна, стискивая рукоять. Клинок медленно выползал из ножен.
— Уйди! — Ладони снежной девы, сотканные из тумана и снега, метнулись перед лицом. — Уйди! Он — мой!
— Возьми нас обоих, если хочешь, — сказала Зийна. Плечи девушки прижимались к груди киммерийца, тело живым щитом прикрывало его. Кинжал словно прирос к ладони.
— Ты не нужна мне, грязь! Дочери Имира предпочитают мужчин — таких, как этот!
Лицо снежной девы надвигалось, ореол серебряных волос окружал его, груди, две совершенные чаши, трепетали, словно в предчувствии наслаждения.
Туда! Под левый сосок!
С отчаянным вскриком Зийна послала нож в призрачное тело. Один удар, только один! Сталь их рассудит!
Попасть ей не удалось — снежная дева отпрянула быстрее мысли. Лицо дочери Имира исказил ужас, глаза не отрывались от холодно сверкавшего лезвия. Клинок не задел ее кожи, не коснулся плоти, и все же она испугалась. Испугалась! Как всякое существо, едва избежавшее смерти. Хуже, чем смерти, — развоплощения! Когда умирал человек, оставалась его душа, но после гибели демона не было ничего — лишь пустота и мрак вечного забвения.
— Ты… ты посмела… — Слова хриплым клекотом срывались с прекрасных губ. — Ты посмела угрожать мне! Мне!
— Я не угрожаю, — сказала Зийна. — Я убью тебя, если ты подойдешь ближе.
Дочь Имира стояла за выжженной проплешиной костра, вытянув вперед руки; растопыренные пальцы ее были нацелены в грудь Зийне, словно десять ледяных стрел.
— Я не могу зачаровать тебя своими танцами, как зачаровываю мужчин, — медленно произнесла снежная дева, — не могу заключить в объятия, растворив твое тепло в снегах тундры и морских льдах. И все же в моих силах послать тебе гибель! Сегодня мне дозволено насладиться смертью — того, кого ты хочешь защитить, или твоей. Выбирай!
— Мне не надо выбирать, — кинжал в руке Зийны не дрогнул. На остром его кончике светился, играл солнечный блик.
— Ну! Его жизнь — или твоя!
Зийна молчала. Ей казалось, что грудь Конана уже не так холодна; она согревала его своим телом, своей любовью. Конечно, великий Митра прав: любовь сильнее огненных молний. Губы девушки шевельнулись.
«Вот скачет мой милый по горному склону…» — беззвучно прошептала она.
— Ты умрешь, — сказала дочь Имира. — Я не получу его, но и ты не получишь тоже. Ты будешь бесплотной тенью скитаться по Серым Равнинам и вспоминать, вспоминать… Память о нем станет твоим проклятием. Вечным проклятием!
— Разве память о любви может превратиться в проклятие? — Зийна улыбнулась и закрыла глаза. Страх больше не терзал ее; девушка знала, что дочь Имира не приблизится к возлюбленному. Слишком она боялась зачарованной стали!
Под веками пуантенки проплыло видение горного склона, одетого зеленью, спускавшегося к берегу Алиманы. Среди зеленых трав мчался всадник на гнедом коне; глаза его были сини, как небо на закате, за плечами струился алый плащ, кольчуга сияла, как светлые воды Хорота, а в руке рыцаря блестело золотое копье…