Он свалил еще двоих: одному отсек плечо вместе с рукой, второму проткнул кинжалом глотку. Но каменный наконечник, метнувшись змеей, оцарапал Конану ребра, обожженная дубовая дубина задела по локтю, едва не выбив меч. Пробормотав проклятие, он отступил, обороняя свою щель меж камней, подобно гигантскому морскому крабу, атакованному акулами. Валуны не позволяли пиктам навалиться на него всей кучей, но он понимал, что скоро воины в волчьих шкурах заберутся на камни и нападут сверху. Или со спины, если ворвутся во второй проход.
Второй проход! Отбиваясь от кремневых секир, он оглянулся на Зийну. Девушка еще держалась; в пяти шагах от нее лежали две неподвижные фигуры, и в каждой торчало по копью. Вероятно, Зийна метнула свое оружие с отменным искусством и силой, но теперь у молодой пуантенки остался только меч. Она уже не могла им убить, только оборонялась, отражая удары вражеских палиц и топоров.
Большая сучковатая дубина свистнула над самой землей, ударив Зийну под колени. Она упала, скорчившись от боли, и Конан успел разглядеть, как сражавшийся с ней воин отбросил секиру, сорвал с плеча плащ из волчьего меха и набросил его на девушку. Она билась под серой шкурой, словно пойманная в сеть рыба. Пикт с торжествующим воплем упал на нее.
Скрипнув зубами, киммериец ринулся вперед. Жестоким ударом в пах он опрокинул одного воина, рассек бедро другому, пронзил плечо третьему. Ошеломленные враги отступили, и Конан вырвался из своей каменной норы, будто карающий Ариман: глаза его сверкали, пот и кровь струились по мощной груди, меч и кинжал рубили плоть, дробили кости и черепа. Он был в ярости, и ярость эта, уже не холодная, а огненно-палящая, на миг устрашила даже пиктов.
Но только на миг. Коренастые воины окружили киммерийца, набросились на него, как стая псов на дикого матерого кабана, дружно ударили копьями и топорами. Конан ощутил каменное острие под лопаткой, острый сук дубины, распоровший бедро; он рванулся, избежав оглушаюшего удара в висок. Он был сейчас почти мертвецом — если не трупом, так пленником, повисшим в священной роще рядом с Зийной.
Этих ублюдков, этих вонючих лесных крыс было слишком много! Он уложил десятерых, но оставалось вдвое больше! Он чувствовал веревку, скользнувшую по шее, и другую, которой пытались охватить его колени; видел, как пикты разворачивают сеть, плетенную из кожаных ремней, слышал придушенные крики Зийны.
Он рассек веревки, поднял меч и приготовился к встрече с Кромом. Живьем его не возьмут!
Где-то за спиной загрохотали копыта, потом дико взвизгнул жеребец, волчьими голосами взвыли пикты; Конан, ткнув ближайшего мечом, перескочил через мертвое тело, вырвавшись из кольца.
Никто не пробовал ударить его или набросить сеть — в двадцати шагах в окровавленном вереске шевелилась огромная груда рук и ног, темноволосых голов и серых шкур, дубин и топоров. От этой живой дергающейся кучи доносились стоны и рычание, а с десяток пиктов, только что пытавшихся пленить Конана, кружили рядом с ней, словно вороны, сжимая в руках молоты и копья.
Внезапно куча распалась. Гигантская серая фигура с поднятым топором возникла над иссеченными телами, ноги в тяжелых сапогах расшвыривали их, точно расколотые поленья. Пикты ринулись к великану, ударили враз, уперлись остриями копий в живот и грудь, в спину и плечи. Топор серокожего опустился вместе с кулаком, и два воина покатились в вереск с пробитыми черепами. Затем исполин шевельнулся; треснули древки, бессильно расщепились кремневые острия, рукояти дубин дрогнули в ослабевших пальцах.
Стальное лезвие секиры опять взлетело вверх, ударило, поднялось, опустилось… Серокожий исполин расправлялся с пиктами, будто со стаей крыс, и в этом было нечто унизительное. Нечеловек убивал людей — убивал походя, без усилий, столь же легко, как каменные воины короля Калениуса расправлялись некогда с восставшими зингарцами.
Конан глядел, будто зачарованный, забыв о своих ранах и даже о Зийне, стонавшей и трепыхавшейся под плотным меховым плащом. Люди вступили в схватку с ожившим камнем; они пытались поразить его жалким своим оружием, опутать веревками, свалить на землю. Безуспешно! Топор и гранитный кулак сокрушали кости с тем же равнодушием, с каким дождь поливает землю и проплывают в небесах темные тучи. Тут, на вересковой поляне, в кольце елей, бился не человек, сражалась стихия — необоримая и мощная, словно удар молнии Митры.
Пикты, однако, сопротивлялись. Пикты падали. Пикты умирали. Их осталось пятеро, потом — четверо, трое, двое… наконец, последний, истекающий кровью… Потом — никого. Одни пали в честном бою от руки человека, других сокрушила равнодушная сила голема.
Никого! Только трупы в ало-сизом вереске, только вороны в вышине да конь в хлопьях пены, только женщина под волчьим плащом да двое мужчин, пристально глядящих друг на друга…
— Кажется, я поспел вовремя, господин, — проронил Идрайн.
— Но не жди от меня благодарности, нелюдь, — ответил Конан и сплюнул в окровавленный вереск.
* * *
«Ким!»
Голос был бестелесным, беззвучным — не голос, а мысль, будившая его.
«Ким! Ким! Ким!»