Акт присвоения имени был, безусловно, сакральным и устанавливал прочные связи между дающим имя и принимающим его. Такая связь могла быть дружеской, а чаще — родственной, объединяющей детей с родителями, или же той, которая делает одно лицо зависимым и подчиненным другому. Можно надеяться, что с Трикси дела пойдут по первому сценарию, а вот у Небсехта с Арраком все иначе, так же, как у Дайомы с големом… Тут ясно, кто господин, кто раб!
Размышляя об этом, Ким постепенно перемещался из привычного земного мира в Хайборию, из больничной палаты — на волшебный остров, где тоже царила ночь, однако не светлая, а темная, какие бывают в южных широтах. Кости его срастались, кровоподтеки рассасывались, и с каждой минутой его все больше клонило в дрему; он погружался в то состояние меж явью и сном, когда иллюзорные тени обрастают плотью, вторгаются в реальность, двигаются, шепчут, говорят… Надо лишь запомнить их слова, узреть и спрятать в памяти возникшие картины, чтоб описать потом увиденное и услышанное. Скажем, это…
* * *
Ночь — вернее, предутренний час, когда над морем еще царит темнота, но звезды уже начинают гаснуть в бледнеющем небе, — выдалась у Дайомы беспокойной. Она стояла в холодном мрачном подземелье, сжимая свой волшебный талисман; лунный камень светился и сиял, бросая неяркие отблески на тело голема — уже вполне сформировавшееся, неотличимое от человеческого.
Владычица острова вытянула руку, и световой лучик пробежал по векам застывшего на ложе существа, коснулся его губ и замер на груди — слева, где медленно стучало сердце.
— Восстань, — прошептала женщина, и ее изумрудные глаза повелительно сверкнули, — восстань и произнеси слова покорности. Восстань и выслушай мои повеления!
Исполин шевельнулся. Его огромное тело сгибалось еще с трудом, руки дрожали, челюсть отвисла, придав лицу странное выражение: казалось, он изумленно уставился куда-то вдаль, хотя перед ним была лишь глухая и темная стена камеры.
Его огромное тело сгибалось еще с трудом, руки дрожали, челюсть отвисла, придав лицу странное выражение: казалось, он изумленно уставился куда-то вдаль, хотя перед ним была лишь глухая и темная стена камеры. Постепенно, с трудом ему удалось сесть, спустить ноги на пол, выпрямиться, придерживаясь ладонями о край ложа. Челюсти его сошлись с глухим лязгом, и лик выглядел теперь не удивленным, а сосредоточенно-мрачным. Сделав последнее усилие, голем встал, вытянулся во весь рост, покачиваясь и возвышаясь над своей госпожой на добрых две головы. Он был громаден — великан с бледно-серой кожей и выпуклыми рельефными мышцами.
Веки его разошлись, уста разомкнулись.
— Я-а… — произнес голем. — Я-ааа…
— Ты — мой раб, — сказала Дайома. — Я — твоя госпожа.
— Ты — моя госпожа, — покорно повторил исполин. — Я — твой раб.
— Мой раб, нареченный Идрайном… Запомни, это твое имя.
— Идрайн, госпожа. Я запомнил. Мое имя.
— Оно тебе нравится?
— Я не знаю. Я создан, чтобы выполнять приказы. Ты приказываешь, чтобы нравилось?
— Нет. Только людям может нравиться или не нравиться нечто; ты же — не человек. Пока не человек.
Голем молчал.
— Хочешь узнать, почему ты не человек?
— Ты приказываешь, чтобы я хотел?
— Да.
— Почему я не человек, госпожа моя?
— Потому что ты не имеешь души. Хочешь обрести ее и стать человеком?
— Ты приказываешь?
— Да.
— Я хочу обрести душу и стать человеком, — прошептали серые губы.
— Хорошо! Пусть это будет твоей целью, главной целью: обрести душу и сделаться человеком. Я, твоя госпожа, обещаю: ты станешь человеком, если послужишь мне верно и преданно. Служить мне — твоя вторая цель, и, служа мне, ты будешь помнить о награде, которая тебя ожидает, и жаждать ее. Ты понял? Говори!
Голем уже не раскачивался на дрожащих ногах, а стоял вполне уверенно; лицо его приняло осмысленное выражение, темные глаза тускло мерцали в отблесках светового шара.
— Я понял, госпожа, — произнес он, — я понял. Я — без души, но я — разумный. Я существую. У меня есть цель…
— Говори! — поторопила его Дайома. — Тебе надо говорить побольше! Возможен разум без души, но нет души без разума. Если ты хочешь получить душу, твой разум должен сделаться гибким в достижении цели. Говори!
— О чем, госпожа?
— О чем угодно! Что ты чувствуешь, что ты умеешь, что ты помнишь… Говори!
Он заговорил. Вначале слова тянулись медленно, как караван изнывающих от жажды верблюдов; потом они побежали, словно породистые туранские аргамаки, понеслись вскачь, хлынули потоком, обрушились водопадом. Владычица острова слушала и довольно кивала; вместе с речью просыпался разум ее создания, открывались еще пустые кладовые памяти, взрастали побеги хитрости. Без этого он бы не понял ее повелений.
Наконец Дайома протянула руку, и голем смолк.
— Больше ты не будешь говорить так много, — сказала она. — Ты, Идрайн, будешь молчальником.
— Ты, Идрайн, будешь молчальником. Ты будешь убеждать оружием и силой, а не словом. Для того ты создан.
— Оружием и силой, а не словом, — повторил серый исполин, согнув в локте могучую руку. — Это я понимаю, госпожа. Оружием и силой, а не словом! Это хорошо!
— Теперь ты будешь слушать и запоминать… — Дайома спрятала свой лунный талисман в кулачке, ибо в нем уже не было необходимости. — Слушай и запоминай! — повторила она, глядя в мерцающие зрачки голема.