Опрокинули, и Кононов прочитал:
Могильный холм зарос травой,
Над ним хмельной гуляет ветер,
И меч бойца, тяжел и светел,
Спит с ним в постели луговой…
— Хорошо! — признался Икрамов.
— Хорошо, особенно про меч! Тяжел и светел… Образ, да… А я о кинжале скажу. Для нас, горцев, кинжал драгоценнее жены! — Он повернулся к висевшим на стене клинкам и продекламировал:
Люблю тебя, булатный мой кинжал,
Товарищ светлый и холодный.
Задумчивый грузин на месть тебя ковал,
На грозный бой точил черкес свободный.
— Лермонтов, Михаил Юрьевич, — с оттенком сожаления заметил Ким. — Вы, Анас Икрамович, в русской поэзии просто копенгаген! Но мы договорились читать свое. — Он ухватил персик посочнее и впился в него зубами.
— Вспомнил — Лермонтов! — Хозяин с покаянным видом понурил голову. — Просто морок какой-то на меня! Пью штрафную…
После штрафной выпили третью, и Ким, придя в лирическое настроение, произнес:
Я сошью свою печаль
Светлым,
Повяжу ей за спиной
Крылья,
Пусть летит она
Степным ветром,
И развеется
Шальной пылью…
— Не хуже, чем у Есенина! — восхитился хозяин. — Только почему все про травы да степные ветры? Татар у тебя в роду не было?
— Не знаю, — сказал Ким, обгладывая персиковую косточку. — Может, и были, Анас Икрамович. Любого русского поскребешь, татарином запахнет.
Икрамов кивнул, задумался, потом, поднявшись, встал в позу: правая рука вытянута, левая прижата к сердцу. Лицо его посуровело, голос зарокотал, пробуждая эхо под высокими сводами.
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа!
— Ну, уже до Пушкина добрались, — вздохнул Ким и принялся ощипывать килограммовую гроздь винограда. — Кто теперь на очереди? Брюсов, Блок, Некрасов? Только Маяковского не стоит, не люблю.
Крякнув, хозяин помотал головой, хлопнул себя по лбу и опрокинул штрафную. Затем выпили по четвертой, закусили, и Кононов решил, что надо бы восстановить метаболизм, уже отклонившийся от нормы. Трикси справился с этим за секунду, так что речи Кима были вполне разборчивы.
Я — гончий пес,
Пока я жив,
Все мчусь куда-то.
Куда, скажи?
Я — сокол быстрый,
Кружусь над полем,
Ищу чего-то…
Чего, скажи?
Икрамов долго размышлял и хмурился, являя напряженную работу мысли, потом лик его посветлел, а глаза озарились дивным сиянием. Шагнув к стене, увешанной клинками, он с нежностью погладил рукоять дамасской сабли, провел ладонью по чеканным ножнам и выдохнул: «Меч!» Он что-то пытался вспомнить, но этот процесс шел, кажется, нелегко; его зрачки то вспыхивали, то тускнели, морщины прорезали лоб, слова, едва родившись, таяли в безмолвии. «Мучается человек, — подумал Ким и предложил: — Помоги ему, Трикси!»
Помощь оказалась действенной. Икрамов снова произнес: «Меч!» — и, со свистом втянув воздух, стал декламировать стихи:
Меч отбросил я далеко
И прекрасную тигрицу
Обхватил двумя руками,
Словно царь свою царицу.
Икрамов снова произнес: «Меч!» — и, со свистом втянув воздух, стал декламировать стихи:
Меч отбросил я далеко
И прекрасную тигрицу
Обхватил двумя руками,
Словно царь свою царицу.
Грозно хищница рычала
И рвала когтями кожу.
Обезумел я от боли
И ее прикончил тоже. [7]
Он сел и вымолвил, глядя на Кима с тревогой и надеждой:
— Мое? На этот раз — мое?
— Ваше. Это — ваше! — склонил голову Кононов и потянулся к бутылке. — Не смею спорить с классиком! Э, коньячок-то у нас того…
— Чавгур! Не видишь, пусто на столе!
Бутыль «Наполеона» возникла, словно из пятого измерения. Оприходовав штрафную, Ким с сожалением вздохнул, поглядел на часы и сказал:
— Хорошо посидели, Анас Икрамович, лучше не бывает! Однако же мне пора. Дел невпроворот, и все какие-то неприятные, скандальные… Взять хотя бы эту историю с Черновым…
— С его женой-красавицей? — уточнил Икрамов. — Ну, тут я на Пашку гроша не поставлю! Ты молодец-молодцом, а он…
— А он ей развода не дает. — Ким снова взглянул часы. — Вот, встретиться с ним хочу, потолковать, как мужчина с мужчиной… Прямо сегодня. Сейчас.
— Здравая мысль, — одобрил хозяин. — Хочешь, вместе поедем?
— Спасибо, но вопрос уж больно деликатный… Такие проблемы лучше решаются тет-а-тет… Но если машину дадите с водителем, буду весьма благодарен.
— Машину! Да я тебе… — начал Икрамов, широко разводя руками. Это, вероятно, означало, что нет пределов его гостеприимству.
Они поднялись; хозяин пошатнулся, но Ким стоял твердо.
— Джигит! Крепкий парень! — с одобрением произнес Анас Икрамович, поворотился к галерее и щелкнул пальцами. На пороге возник Томас. — Рустама зови! Скажи, что гостя моего к Чернову повезет. На сером «Линкольне»… Нет, к дьяволу «Линкольн»! Пусть «ЗИМ» выводит! Тот, что недавно отреставрировали, черный, с малиновой обивкой!
Томас невозмутимо кивнул и исчез, а хозяин стал прощаться с гостем, жать руку и пить «на посошок». Затем подтолкнул его к террасе:
— Иди и меня не забывай! Мой дом — твой дом!
В дверях Кононов обернулся. Анас Икрамович сидел за столом, над костями индейки и остатками салатов, и с блаженной улыбкой глядел в потолок. Глаза его мерцали, губы шевелились, и Ким, напрягая слух, уловил:
Подстрелив козленка в роще,