Их привели к хижине, претендовавшей, по местным понятиям, на роскошь. Она была самой большой в селении, ее тростниковые стены красиво переплетались с ивовыми прутьями, по ним тянулись ползучие болотные лианы, укреплявшие и украшавшие строение. Перед хижиной была вытоптана просторная площадка, в центре которой была вкопана коряга, отдаленно напоминающая остроухую чинабскую голову. Видимо, эта коряга считалась изображением местного божка.
Один из сопровождающих просунул голову под тростниковый полог и заговорил с кем?то внутри хижины. Затем он попятился, и из?за полога появился крупный чинаб. Его важный вид и уверенная поступь сообщили бы, что это вожак племени, даже если бы он не вышел из самой шикарной в селении хижины.
Взгляд вожака устремился на восседавшую на плече Эрвина Дику.
— О божественное дитя лесов! — Он не упал перед кикиморой ниц, но поклонился ей до самой земли. — Благодарю твою, что твоя явила нашей твою красоту и осчастливила нашу. Мой народ сложит о твоей песни. Позволь узнать моей, как твою зовут?
— Мою зовут — Дикая Охотница На Крыс, Великая Путешественница По Теплым И Холодным Землям, — без запинки отбарабанила кикимора, справедливо посчитав, что человеческое имя здесь неуместно.
Вожак снова благоговейно поклонился ей. Похоже, имя кикиморы произвело на него сильное впечатление.
— Мою зовут — Могучий Победитель Шышлопа, Носитель Трезубого Копья, — представился он. — Твоя позволит нашей устроить праздник в твою честь?
— Моя позволит, — благосклонно ответила Дика. Повелительный взгляд вожака окинул столпившихся вокруг чинабов.
— Ваша делай праздник, — распорядился вожак. — Твоя пойдет в мою хижину? — предложил он кикиморе, откидывая полог.
— Моя пойдет, — приняв его приглашение, Дика обратилась к Эрвину:
— Твоя иди туда.
Эрвин пригнулся и вошел в хижину вслед за вожаком. Здесь, как и везде, было сыро, постланные вдоль стен циновки были пропитаны водой, с потолка изредка падали крупные капли. У дальней стены на циновке сидела жена вожака с грудным младенцем на руках. Второй ребенок, постарше, развлекался тем, что с гуканьем стучал веткой по циновке, наблюдая за разлетающимися брызгами.
Вожак прогнал его из хижины, сам уселся на циновку у боковой стены, скрестив перед собой ноги, и указал Эрвину на циновку напротив. Тот присел на мокрый край тростниковой подстилки. Его штаны так промокли, пока он шел по болоту, что ему было уже все равно.
— Позволь спросить твою, прекрасное дитя, как выглядит твой лес? — начал вожак светскую беседу с божественной гостьей.
Кикимора описала ему лес. Затем она поведала ему, по каким местам путешествовала, рассказала о больших человеческих городах, о глубоких каньонах и холодном нагорье. Предводитель чинабов восхищенно выслушал ее и поблагодарил, что она преодолела такие трудности, чтобы навестить его племя.
В дверь просунулась остроухая голова и сообщила, что праздник подготовлен.
— Чем кормить твоего большого? — осведомился вожак у кикиморы.
Эрвин вспомнил, что на языке низкорослых чинабов все нечинабские расы называются «большими».
— Его сама скажет, — ответила Дика.
Дикарь счел совершенно естественным, что божественное дитя лесов владеет говорящим большим. Он предложил кикиморе место на голове идола, пока ее большого покормят. Дика уселась туда, и праздник начался.
Чинабы не знали огня. Они понятия не имели о железе. И огонь, и железо были бесполезны в такой сырости. Заготовки впрок тоже были незнакомы чинабам, так как здесь было невозможно просушить что?либо для длительного хранения. Незамерзающие болота всегда снабжали своих обитателей едой — только нагнись и собирай. Ремесла этих дикарей сводились к строительству хижин и сооружению долбленых лодок, плетению тростниковой одежды, рыбьих верш, циновок, мешков и корзин. Их орудия труда были деревянными или костяными, так же, как и их оружие. Каменный наконечник был здесь ценностью, потому что за камнями нужно было отправляться к нагорью. Трезубец вожака имел целых три каменных наконечника и считался могучим оружием.
На пир была принесена вся еда, собранная накануне и оставшаяся у дикарей в хижинах. Эрвин отказался от пиявок и ободранных от шкурки лягушек, зато обнаружил в куче травяной снеди клубеньки, которые оказались съедобными и даже вкусными. Дика, напротив, воздала должное лягушкам и сырой рыбе. Когда все было съедено, под корягой расселись музыканты с тростниковыми дудками, а с ними барабанщик, оказавшийся также местным бардом. Он забил в барабан и затянул длиннейшую песню без рифмы и стихотворного размера — просто повествование нараспев, в котором превозносилась красота, храбрость и волшебная сила кикиморы, подчинившей и научившей говорить большого, на котором она явилась в племя.
— Твоя сочинила хорошую песню, — похвалила его Дика, когда он закончил.
Ее похвала была наивысшей наградой для польщенного певца. Затем начались танцы под музыку, закончившиеся только к утру. Эрвин не видел их окончания — он давно уснул, прислонившись спиной к стволу дерева.
***
Когда он проснулся, солнце стояло высоко. Вокруг не было ни души — чинабы в это время суток спали. Дика обнаружилась у него за пазухой. Видимо, она залезла туда утром, когда дикари разошлись по хижинам.