Его роль в битве за Бумажный замалчивалась столь явно, что это вызывало определенное понимание даже тех штатских, которые были далеки от обычаев и порядков армии. А что бы там ни говорили, почти все боловские мальчишки, прошедшие куда как многие здешние войны, медленно, без училищ, но с поразительной надежностью обращались в подлинную армию, способную защитить и одолеть почти любого здешнего, полдневного врага.
Как правило, когда на эту тему сворачивали мысли Достальского, он спрашивал:
— И все-таки я не понимаю — почему?
— Давай об этом не будем, — предлагал Ростик.
— А почему не будем?
— Ну, им там, может быть, виднее.
— Виднее? Да они сиднем сидят в своих кабинетах! Что они могут из них видеть? Но, даже не вылезая из кабинета, понять-то, что ты выиграл битву, а не я — своим отходом, организацией обороны и волевым руководством, — понять такую элементарную вещь они должны. Обязаны, черт подери!
Ростик вынужден был отмахнуться:
— Давай не будем, а?
Достальский смотрел на Ростика удивленно и чуть внимательнее, чем обычно.
— Неужели не обидно?
Ростик, которому по странному стечению обстоятельств обидно не было, тем не менее, когда его вот так, в лоб спрашивали, обычно понимал, что нечто в глубине души, конечно, царапает. Но это было еще не созревшее ощущение, и сейчас не время было его высказывать. И говорить о нем следовало потом.
Объяснить это Достальскому было сложно, да Ростик и не пытался. Он просто смеялся и объяснял, что ширы его считают героем, прикомандировали к нему лучшую бригаду — строят новый дом, чего же ему больше-то?
— Да, да, — рассеянно, даже расстроенно говорил Достальский. — Да, так обычно у нас и бывает, человека ширы считают победителем, а собственное начальство…
— Ты лучше подумай, может, ты бы тоже давно майора получил, если бы они не хотели проблему с моим награждением обострять? Выходит, я тебе тоже мешаю.
— Ты им мешаешь, — признавал наконец Достальский. — Вот еще бы понять — где, в чем, каким образом?
— Придет пора, сочтемся этими глупыми наградами. Может, в следующей войне.
— Думаешь, будет? — спрашивал новоиспеченный майор Достальский.
— Конечно, — стараясь выглядеть беспечным, отвечал Ростик — Хорошо бы знать — где и с кем?
Произнося эти слова, он и не подозревал, что практически уже знает и где и с кем. Вот только не отдает себе в том отчета. Впрочем, до момента, когда это знание должно было стать явным, оставались считанные дни.
Часть IV
ЧЕРНЫЕ ТРЕУГОЛЬНИКИ
19
Ростик проснулся от кошмара. Небо около него было близким, словно он летел в кабине гравилета, только не мог понять с кем и куда. Стеклянный колпак защищал его от ветра, но он понимал, что по ту сторону очень хрупкого корпуса на машину давит и воздух, и… что-то еще. Он всмотрелся в это «что-то» и увидел огромные, черные как смоль, тяжелые, летящие с хищно опущенными головами треугольные машины.
И вроде бы они были уже не вполне машины, а являлись чем-то наполовину живым, что могло не только убивать и захватывать, но и презирать, и ненавидеть, и вызывать такую же ненависть. Это были машины, но это было и тавро рабства, знак неполноценности, чужое орудие полной остановки развития человечества, отказ для каждого из них от жизни по своей воле.
И как это почти всегда бывает в Полдневье, черные треугольники несли гибель, разрушения, смерть… Смерть тяжелую, беспросветную, но при этом и почему-то не страшную, ну, в общем, не слишком страшную. Или, может, Ростик уже столько воевал, что разучился бояться смерти?
А бояться он научился чего-то другого — отступления, измены, неожиданного удара из-за угла, когда ничего нельзя сделать. И конечно, больше всего научился страшиться гибели родных и самых близких друзей, страшиться самого страха… Да, в этом треугольнике застыл тот страх, который знаком каждому солдату и который на самом деле куда пронзительнее и сильнее, чем у тех людей, которые не воевали, — ведь для того, чтобы научиться бояться по-настоящему, тоже нужна практика.
И конечно, больше всего научился страшиться гибели родных и самых близких друзей, страшиться самого страха… Да, в этом треугольнике застыл тот страх, который знаком каждому солдату и который на самом деле куда пронзительнее и сильнее, чем у тех людей, которые не воевали, — ведь для того, чтобы научиться бояться по-настоящему, тоже нужна практика.
Вот на этом он и проснулся. Пот заливал лицо и голое плечо, на котором он лежал подбородком. Любаня в смешной, очень женской и непрактичной ночнушке спала в дальнем конце кровати. Она в последнее время старалась держаться от него подальше. Он заметил это, но пока не подал виду, наступит время — сама скажет, что с ней происходит, если захочет. Кажется, у нее такое было, когда она ждала Ромку.
Поднялся, вдохнул свежего воздуха. Да, умеют эти трехногие строить — в его спальне, несмотря на всегдашнюю дневную жару, было прохладно, свежо и легко дышалось. А вот зимой, скорее всего, будет иначе — уютно и не холодно.
Он подошел к Ромке. Тот почему-то тоже лежал, не думая спать, смотрел, поблескивая в полумраке очень светлыми даже для Гриневых глазенками Рост взял его на руки, пригладил взъерошенные вихры. И почему у детей после сна волосенки всегда так заламываются? Стоп, он, должно быть, совсем плох. Не понимает, что видит его… Значит, уже наступило утро и на четверть открытый световой люк в крыше дает такой вот призрачный свет.