— Неправда. Он талантливый! — закричала Любаня. — И я его люблю. Я остаюсь с ним.
— Остаешься? Вообще-то ты еще моя жена, а не его.
— Это низко. Я хочу… — Вот тут-то теща и заговорила:
— Ты не имеешь права. Ты сделал ее несчастной.
Ростику захотелось закричать, чтобы она не вмешивалась, чтобы она не портила то, что и без того, как оказалось, едва существует… Или уже нет, не существует?
— Не надо вмешиваться, теща, — попросил он.
— Не смей так говорить с моей мамой! — тут же закричала Любаня, хотя Ростик сказал последнюю фразу очень спокойно. Как в бою — гораздо спокойнее, чем рассчитывал.
Он посмотрел на Любаню. И внезапно улыбнулся ей. Грустно, с любовью и… пониманием. Он и правда стал ее понимать. Она вышла за него, когда была еще совсем девчонкой, когда не знала себя. А потом, пока он воевал по многу месяцев подряд, она оставалась одна и превращалась в другую личность. Она решила стать врачом, встретила новых людей, они ей понравились…
Она была не то что его мама, которая могла годами ждать отца и надеяться. И даже тут, когда все стало необратимым, мама еще сопротивлялась, еще боролась. И лишь когда ей стало совсем одиноко, потому что даже жена ее сына ушла от них, лишь тогда… Пожалуй, Ростик не понял бы Любаню, или понял бы ее неправильно, или вообще уговаривал бы вернуться, если бы мама вдруг не решила выйти замуж. Каким-то образом именно это сделало Ростика терпимее к женщинам, даже к их таким вот жестоким решениям. И к их такой нелегкой необходимости любить, рожать детей, продолжать жизнь.
— Хорошо, — проговорил он. Собственные губы показались ему каменными, словно их снова исколотил своей палкой Калобухин. — Знаешь, я даже доволен… Нет, не доволен, но думаю, что момент действительно подходящий. Если бы ты вздумала уйти в другое время, было бы труднее. — Он подумал и все-таки договорил до конца, жестко и откровенно: — Понимаешь, то ли я тебе не подхожу, то ли… ты оказалась предательницей по природе.
Любаня охнула, закрыла лицо руками, потом сделала усилие, все-таки отняла их, опустила, словно должна была так стоять и слушать его. Теща попробовала протестовать, но Ростик не услышал ни единого слова, словно она заговорила как в немом кино — без звука.
— Я не хочу тебя обидеть, — продолжил он, обращаясь к Любане. — Но, видишь ли, в тебе слишком много осталось от Земли. Там это не страшно и потому простительно. А тут — невозможно. Или ты со мной, или… Иди гуляй с кем попало. — Он почувствовал, что и этого не следовало говорить. Но слова уже были произнесены, — Поэтому, как мне ни тяжело.
.. Как я ни люблю тебя, лучше, если ты останешься тут. И сейчас.
Наконец Ростик стал понимать и тещу. Оказывается, та говорила:
— Она не предает. Она настрадалась…
— Ну да. А я развлекался, лез под пули, потому что у нас такой спорт. Искал торф, зеркала и все остальное… на спор. Ладно. — Он все-таки сумел подняться из этого кресла. — С Ромкой буду видеться, когда захочу.
— Ты же отправляешься не на прогулку, — снова говорила теща. — А в ссылку. Как ты его увидишь?
— Ну, надеюсь, не все предатели. Может, Ким время от времени будет наезжать… Прилетать. Так что иногда отпускай его ко мне.
— Куда? — спросила Любаня. Рост не понял, и она пояснила: — У тебя дома теперь нет.
— Ну, дом не проблема. Есть добрые… ширы, они помогут. — Рост попробовал ободряюще улыбнуться, хотя по-настоящему в ободрении здесь нуждался только он. — Запасусь их порошками, может, еще до холодов построюсь.
Он пошел к двери. Вдруг теща пророкотала:
— Погоди. — Догнала его, перекрестила, поцеловала крепко-крепко, в губы, будто прощалась с покойником. Все-таки она была грузинка, русская теща держалась бы на расстоянии. — Бог тебе в помощь, мальчик. Не держи на нас зла. Если что будет нужно…
— Иногда — только сына.
Он вернулся к себе. Снарядился в доспехи, снова переуложился, потому что оказалось, иные предметы он взял из расчета, что они пойдут втроем, с Любаней и Ромкой. А теперь знал, что пойдет один.
Оставил на столе записку для мамы, где признался, что ходил к Любане и что теперь она ему не жена, но Ромка все еще ее внук. Вышел из дома. На улице по-прежнему никого не было, но, когда он затопал, словно рыцарь, по асфальту, ему показалось, что на него из каждой подворотни кто-то да посматривает. Видимо, люди умели тут не только узнавать все без газет и радио, но и оставаться невидимками.
До темноты было еще часа три, когда он вышел из города. За это время следовало дойти до какого-нибудь приличного водоема, благо их по осени было немало. Летом ему пришлось бы тащиться на одной фляге воды до той речки, в которую они въехали на БМП еще в первое их лето тут, в Полдневье. А это непросто с доспехами и такой кучей вооружения.
На миг ему стало жаль себя. Он был один, совсем один под этим огромным серым небом, изгнанник из родного города. И он подумал, что в кабинете Рымолова легко было быть отважным, говорить, что он сам уходит из Боловска. Если бы ему сейчас предложили, он бы…
Нет, все равно не остался бы. Почему — не знал. Но не остался бы. Даже сейчас, один, раненный и избитый так, что каждый шаг давался с трудом, с легким, «двухкопеечным» ружьишком пурпурных, да еще в этих доспехах, которые давили, как все его грехи разом. Он полагал, что должен идти вперед, а не прислуживать тому… что оказалось в Белом доме.