Огоновский с сомнением почесал шею и принялся выгружать из ярко освещенной пасти лифта прибывший заказ: Ланкастер уже раздвинул стол и застелил его белой скатертью.
Суинни, придвинувшаяся вместе с креслом к столу, вдруг наклонилась над своей тарелкой с огромным свиным шницелем и шумно втянула носом воздух. Огоновский готов был поклясться, что в ее глазах отразилось блаженство; его передернуло, и тут он заметил, что вместо столового ножа рядом с ее тарелкой Ланкастер положил вторую вилку, причем не обычную из кухни, а офицерскую десантную, складную и вполне стандартную с виду, если бы не все та же монограмма VL на серебряном черенке.
Распахнув встроенный в стену бар, Ланкастер достал три позолоченных стаканчика и ловко разлил из литровой бутыли виски: чуть-чуть Суинни и по полному себе и Андрею.
— Будем здоровы, — вежливо произнес гренадер и опрокинул стаканчик себе в рот.
Андрей несколько задержался. Напиток был очень дорогим. Он прекрасно знал, что лорд Виктор Ланкастер весьма небеден, одна лишь стоимость его земель позволяла полностью вооружить парочку собственных десантных легионов, но все же — любопытно, сколько подобного добра покоится в его багаже?
— Здоровье присутствующих, — отозвался Андрей и медленно, смакуя, выпил свою порцию. — Говорю это не только из вежливости, но и как доктор.
— Обожаю профессиональный цинизм, — фыркнул Ланкастер.
— Говорю это не только из вежливости, но и как доктор.
— Обожаю профессиональный цинизм, — фыркнул Ланкастер. — А ты, Суинни, поняла, что имел в виду наш друг?
— Разумеется, — ответила та, и Андрей явственно расслышал короткое мурканье, означающее, как он уже знал, смех.
— Очевидно, ваши врачи не столь циничны, — мрачно буркнул Огоновский, углубляясь в свой суп.
— Ну почему, — снова улыбнулась Суинни. — Другое дело в том, что они не обладают вашими технологиями. Например, они не способны раскрыть те центры головного мозга, которые отвечают за регенерацию тканей.
— Это вам рассказал Белласко? — поинтересовался Огоновский, с ненавистью глядя на свой опустевший стаканчик.
— Да, — простодушно ответила Суинни. — Наша цивилизация во многих отношениях моложе вашей, мы даже не вышли в космос…
— Но хронологически, насколько я понимаю, мы весьма близки… — и тут Ланкастер, слегка поморщившись, вновь наклонил над стаканом Огоновского свою бездонную бутыль.
— Вопрос не в хронологии, — произнес гренадер, — а в сущности культуры. Не забывайте, Андрей, они воевали куда меньше нас. И если вся наша культура насквозь проникнута достаточно странными, я бы сказал, образами организованного вооруженного противостояния, то культура расы леди Суинни — отнюдь…
— Господин профессор, — с ухмылкой заговорил Огоновский, поднимая свой стаканчик. — Однако ж, скажу так, пусть и на правах младшего по чину: а если бы было иначе, — мы бы сохранились? Если б у нас не было таких солдат, как вы, милорд, — и говорю я это без намека на иронию, — мы выжили бы как раса? Заметьте, раса леди Суинни подверглась всего лишь одной атаке из космоса, и выжила она чудом. Но всего лишь одной, милорд! Я не могу назвать себя столь блестящим военным историком, как вы, но все же полагаю, что землян второй половины двадцатого века завоевать было бы куда труднее.
— Потому что у них была ядерная бомба? — прищурился Ланкастер. — Ну-ка, дорогой доктор… я слушаю вас. Итак: аргументы?
— Аргумент только один, — Огоновский вдруг почувствовал, что роскошный виски разбудил в нем нечто, дремлющее уже очень давно: дух противоречия. — Они могли уничтожить сами себя, сделав планету непригодной для колонизации. Или, скажем так, приведя стоимость ее разработки в финансово неприемлемые рамки.
Ланкастер отсалютовал ему стаканчиком.
— Знаете, что? — сказал он, снова наклоняя бутылку. — Если когда-нибудь мне все же удастся пробить через Сенат подзаконный акт о создании частных военно-учебных заведений первой ступени, я хотел бы пригласить вас к себе.
— И что я там буду делать?
— Для начала я дам вам кафедру медицинской подготовки. Ведь степень магистра у вас имеется, не так ли?
— У меня имеется докторская. Но, дальше? Я откровенно не понимаю, к чему вы клоните.
— Мать моя, так мы изберем вас профессором! А там и до академика два шага. Скажите честно, Андрей, — когда вам будет лет восемьдесят, и вы, крепкий и отнюдь еще не старый, но негодный для общественной политики, просто потому что сказали уже в ней все, что могли сказать, получите возможность передавать свой колоссальный и бесценный опыт мальчишкам-кадетам — вы что же, скажете «нет», и уйдете в частную практику? К тому же я хотел бы предложить вам не только медицину, но еще и общий гуманитарный курс.
— У меня есть мой Оксдэм, — и Огоновский расстегнул правый борт комбинезона, рывком отбросив его налево.
— И ваша позиция не может вызывать ничего, кроме уважения, — Ланкастер снова взялся за бутылку. — А теперь подумайте вот о чем: сколько вы проживете? Сто тридцать-сто сорок? И пятьдесят лет вы будете разводить огурцы, время от времени помогая при особо сложных родах, а потом благополучно помрете от тупой старости? А я предлагаю вам отдать то, что вы имеете — другим, и прожить при этом лет на двадцать больше. Вы полагаете, что судьба старичка-профессора, генерала, которому под сто пятьдесят, но все кадеты готовы носить его на руках — она, по-вашему, похабна, что ли?