— Сестра…
Она чуть улыбнулась, слушая, как я пробую на слух новое для меня слово, ласкаю его губами, наслаждаюсь тем, как оно соскальзывает с моего языка.
— Да, Закираль. Я — твоя сестра. И не сожалею об этом: всегда мечтала о сильном старшем брате. Если, конечно, ты не против…
— Рае! — Я сделал попытку привстать, потому что даже предположение, что я могу ее отвергнуть, казалось мне кощунственным, настолько болезненным, насколько не была невыносимой боль от полученных ран.
Она метнулась ко мне сразу, как только я шелохнулся и удивительной сильной для этой изящной фигуры рукой заставила меня опуститься обратно на подушку.
— Ты мог не простить мне смерть своей матери. — И добавила, строго, но продолжая ласково улыбаться. — И тебе нежелательно шевелиться, особенно резко — дай своему телу еще несколько часов, чтобы твои раны затянулись глубже.
— Я сделаю все, что ты сказала. Только не оскорбляй меня больше словами бесчестья. А мама… Она сделала свой выбор. И я печалюсь лишь об одном — я знаю ее только по воспоминаниям других. Но даже этого хватает понять — она была удивительной женщиной. И она дала мне жизнь, она дала мне возможность узнать тебя. И она дала мне Наташу.
— Да, Закираль, — она коснулась кончиков пальцев, единственного, что выглядывало из-под белых бинтов, которыми я был почти полностью обмотан, — она дала тебе жизнь. И она мечтала о том, что ты не станешь таким, каков твой отец.
— Это тяжелая для меня тема, Рае. — Мое лицо, которое в отличие от тела, совершенно не пострадало, застыло маской. Дарана собиралась оставить его напоследок — не успела. Она многого не успела, благодаря моей невесте. Но… Мысль о том, что это может оказаться не последняя встреча, холодом обдала сердце. Пришлось откинуть ее, как на данный момент не существенную. Но… не забыть. Потому что моя забывчивость могла сыграть не только со мной свою злую шутку. — Я воспитан как Черный Воин, как алтар, как истинный Даймон. Я знаю, что такое — Кодекс Чести. Я знаю, что такое — законы Дарианы, законы моего народа. Я со многим не согласен, многое я предпочел бы сделать по-другому. Но это — мой народ.
Слова вырывались из груди с огромным трудом: меньше всего мне хотелось ответить этой женщине черной неблагодарностью. Но все, что я говорил — было частью меня, частью моей жизни. И пусть внутренний круг уже заинтересовался моей персоной, в том, что я делал — не было предательства: правитель темных уже давно знал о том, что на него готовится покушение. Так что… мое сообщение лишь это подтвердило.
Но она продолжает улыбаться, словно все то, что происходит или происходило в моей душе ей хорошо известно.
— А разве ты не сам все сказал? Это — твой народ. И это — мой народ, хоть я и не называю себя Даймоном. Ты — Воин. Но скажи мне — тебе доставляет удовольствие убивать? Ты ощущаешь восторг в сердце, когда уходит чужая жизнь? Ты испытываешь радость от мысли, что я, твоя сестра, которую ты назвал своей, Наташа, которую ты любишь, могут исчезнуть в огне будущей бойни?
— Рае, это…
— Я знаю — мои слова причиняют тебе боль. Но я чувствую, на все эти вопросы ты ответишь одним словом: нет. Потому что у тебя действительно есть понятие чести. А раз это так — ответь сам себе на вопрос: зачем оно тебе? Ведь вы придете сюда не потому, что вам нечего есть и вы стремитесь накормить своих, и даже не потому, что вас стало слишком много и вам не хватает места, чтобы жить и не потому, что мы вас чем-то оскорбили и вы намерены смыть это оскорбление нашей кровью, вы придете сюда не потому, что вашему Ялтару не хватает власти. Вы придете, потому что часть из вас испытывает жажду чужой смерти, потому что вам нужны наши женщины, чтобы хватило воинов для новой жажды, которая чуть утолившись, проснется снова, потому что мы не вписываемся в ваше представление о том, какими должны быть.
Или ты считаешь эти причины достойными, чтобы открылись ваши порталы и воины в черных набиру смели в этом мире все, что нам дорого?
— Рае…
Она не щадила меня.
Каждое ее слово отдавалось содроганием в моем теле. Взгляд, так похожих на Наташины черных глаз, отзывался в моей душе все новой и новой болью и находил в ней отклик. Потому что все, что она говорила, уже жило там. Жило и звучало. И пусть ни разу, ни с кем, я не произносил даже тени подобного, но я видел, что не только я смотрел с отвращением на бессмысленную жестокость, с которой проводились многие наши операции в других мирах. Не только в моих глазах тенью мелькала опустошенность, когда огонь пожирал тела женщин, что могли дать жизнь совсем иной ценой, чем та, которую их заставили заплатить. Не только я предпочитал уходить, когда раздавались истошные крики тех, кому не повезло попасть в наши руки. Не потому, что они могли сказать нам то, чего мы еще не знали, а просто потому, что кому-то это доставляло удовольствие. Просто потому, что никто из тех, кто жил в этих мирах, не имел в нашем представлении права на жизнь.
И я знал… В тот момент, как мои глаза увидели свою Единственную, я знал, что наступит миг, и я услышу эти слова. Но я не был готов на них ответить.