Очнулся Илья только на крылечке, хлебнув полной грудью дыма Никитиной «беломорины».
— Я их ушатал? — спросил Илья, прислушиваясь к себе. Ощущение было как после второго раунда с камээсом-любителем. То есть бодрость, наплыв сил и желание побаловать с сопляком еще чуть-чуть. Подразнить публику.
— Я их ушатал, — ответствовал Никита, веско уперев на «я».
— Ну?! — поразился Илья. — А я что?
— А ты велел Богарту хорошо подумать, что такое баско и что такое баксы. И что он для себя выбирает.
— А после?
— А после под зад пнул. — Никита растопырил пальцы, изучая чистоту безукоризненных ногтей.
— Довольно сильно пнул, — добавил он с одобрением.
Илья на секунду задумался. Потом слегка виновато глянул на Добрынина и пробасил:
— Никит, ты только не обижайся… Не то чтобы я тебя за слабака держу… Просто они резкие парни. Особенно Богарт. Его бы и я-то с первого раза то ли вынес, а то ли хрена. Или ты их газом траванул? Вместе со мной, а? Я ваще ниче не помню!
Никита аккуратно загасил папиросу, опустил окурок в урну, бросил в рот леденец и сказал:
— Я их пальцем не тронул. Немного поговорил, и все. Бакшиш, оказывается, тебя ровно сына любит. Отпустил с миром да еще «отвального» пять штук бачей пообещал. Завтра в полдень подвезут. Прямо домой.
— Да брось! Где это видано, чтобы Бакшиш дал себя уговорить?
— Понимаешь, Илюха, — сказал Никита, сходя с крыльца картафановского Дворца спорта, — нас в Высшем военно-политическом имени Поссовета в основном тому и учили — говорить убедительно. Вот представь, у тебя на руках рота пацанвы, а за бруствером — чисто поле. И по нему работают артиллерия, авиация и до батальона мотопехоты противника. Шквал огня, прости за пафос. А тебе надо своих напустивших со страху в штаны мальчишек поднять и бросить в атаку. На смерть практически. И они понимают, что на смерть. Представил? Ты сможешь?
Илья, трезво оценивающий свои способности кого-то в чем-то убедить одними словами, без рукоприкладства, только хмыкнул.
— Так вот, я смогу. С Бакшишем, конечно, посложнее было. Но ведь и он человек.
— Что, в самом деле? — вполне натурально изумился Муромский.
— Как ни странно, — молвил Никита. — Так что ты теперь вольная пташка. Вместе со мной.
— А ты-то с чего вдруг?
Добрынин с печалью проговорил «двумя словами не скажешь» и качнул головой в сторону близких зонтиков летней пивной.
— Я вроде как на режиме, — засомневался Илья. — Но ведь, с другой стороны…
— То-то и оно, что с другой! — развеял остатки его сомнений Никита. — С категорически обратной. Которая, по сути, может, и есть самая лицевая.
— Морда буден, — изрек Илья. — Харя Кришны.
И уже через минуту полетели с бутылочных головок крышечки, полезла с шипением через край сладкая пивная пена, и пластиковые стаканы ударились боками с неожиданно чистым хрустальным звоном.
Друзей он, впрочем, не удивил. Коли уж палка раз в год стреляет…
— Я ведь, брат, бывшую жену все еще люблю, — сообщил после первых жадных глотков Никита. — Элка меня тоже любит. Когда звонит раз в полгода, так и заявляет: в любой момент приючу и обласкаю. Плевать, дескать, на развод и теперешних воздыхателей. Но далековато она. А кой-какие потребности, напротив, всегда при мне.
Илья понимающе кивнул и с клокотанием влил в себя до полулитра пива за раз. Вкусно захрустел сухариками. О кой-каких потребностях он знал решительно все. Хоть женат ни разу не был.
— А тут, понимаешь, начальница моя, Любава… Олеговна…
— Понимаю. Видная, — заметил с одобрением Муромский, более всего ценивший в женщинах телесную крепость. Он опалубил второй стакан и спросил: — С норовом, кажись, баба?
— А то! — на миг загордился Никита.
— Так ведь и ты с характером?
— А то! — повторил Добрынин почти что с угрозой.
— Ну и нашла коса на камень, — сделал заключение Илья.
— А то! — в третий раз сказал Добрынин и покачал головой: — Нет, представляешь, она мне та-акое предложила… — Он тактично не стал углубляться в суть чудовищного предложения, только рукой махнул. — Э-эх… Да и где, главное? Прямо в холодильнике нашем. Ей-богу, перед усопшими неловко. «Дешево же, говорю, вы меня цените, драгоценная Любава Олеговна, если к такому склоняете». А она без экивоков: «Ну так и пшел прочь, скотина! Сопля зеленая! Вахлак!»
— Вахлак?.. Сопля?.. Ой-е! А я-то считал, это у меня сегодня трудный день, — посочувствовал ему Муромский.
Пиво тем временем кончилось. Молча переглянувшись, друзья решили, что ладно, для начала хорош. И пошли себе, пошли. Остановились одновременно подле чистенькой «окушки» нежного кофейного цвета.
— Это, часом, не твой пони? — спросил Никита.
— Обижаешь, брат, — сказал Илья. — Не пони, а скакун. Конек-горбунок дамского полу и самочистых кровей. Семижильная кобылка, КамАЗам родственница. Садись, прокатимся. Хочу тебя с одним парнем познакомить. Чует мое сердце, необходимо это. Ой как необходимо!
— Кому? — спросил Никита. Больше для порядку спросил, потому что чуял: Илья прав.
— Матушке Святой Руссии, — без тени улыбки ответил Муромский.
Доехав до подступов к озеру, друзья поняли, что маевка отменяется. Поперек дороги был растянут полосатый, как шершень, желто-черный транспарант с предостережением: «Озеро Пятак — сточная яма для химических отходов!» Под плакатом бродили нелепые фигуры в противорадиационных балахонах и респираторах. Двое или трое протестовавших приковали себя цепями к перегородившей проезд ферме мостового крана. Тут же суетились телевизионщики, милиция, врачи «скорой». Стояли две «Волги», возле которых кучковались представительного вида граждане.