— Так, кролик.
Нинель Виленовна потрепала Вована по розовой щечке. С рассеянным зевком кивнула гостям, но глазками так и постреливала озабоченно. Волновали ее вопросы нешуточные. Собирается ли вездесущая троица выдать ее шашни с Пубертаткиным благоверному Мурзику? Случайно ли лягушиные заступники здесь? Ну и, разумеется, достаточно ли молодо и привлекательно выглядит она в этом купальнике для этих молодцев?
Друзья, решившие пока не форсировать события, а лишь «обозначить намерения», ответили спортсменке и красавице сдержанными улыбками. Никита, офицерская косточка, пристукнул голыми пятками, точно каблуками-шпорами.
— Да мы, Вовыч, как бы того… — сказал Илья. — С Нинель Виленовной мельком-то уже знакомы. На уровне: здрасте — до свидания.
— В глубинке оно всегда так, — подтвердил Добрынин. — Все обо всех знают, потому что хоть раз да где-нибудь встречались. Любые тайны вмиг становятся достоянием общества. Любые секреты являются секретами Полишинеля.
— Ага, — вставил слово Леха. — У нас же гламурных новостей с гулькин клюв, вот и пробавляемся чем бог пошлет. Сплетенками, пересудами. Кто с кем женился, разошелся, рога наставил или уважать заставил.
Госпожа Швепс приоткрыла ротик, будто планируя что-то проговорить, однако духу ей не хватило.
Промолчала.
— Это в каком смысле рога? — насторожился Пубертаткин, почуявший, что песок под ногами сделался вдруг значительно горячее. — В каком, пацаны? Че за ботва про рога?
— Да не слушай ты его, Вован! — пришел на выручку потерявшему румянец и самообладание греховоднику Илья. — Алешка у нас известный прелюбодей. По девицам мастак, по чужим женам ходок. Вот и сводит все разговоры к одному разврату. А вообще-то, если разобраться, в нашем медвежьем углу интересных событий и помимо супружеских измен предостаточно. Недавно, слышь-ка, прокуратура дело о промышленном шпионаже открыла. У меня сестренка в Сером Замке служит, так, рассказывает, приперся давеча туда человечишка с «Луча» — противный такой, рыло кувшинное — и айда каяться! Дескать, берите меня под белы ручки, господа жандармы, тырил я, паскудник, у родной державы всякую разную мелочь в виде секретных разработок науки и техники, иноземцам продавал. Под старость совесть заела дядю, он с повинной и явился. Пообещал, кстати, сообщников выдать. Ты, Леха, должен знать этого ренегата. Фамилия еще у него такая забавная. Не то Мужественный, не то наоборот Женственный… А то и вовсе Бесполый…
— Гендерный? — подсказал Попов.
— Угу, точно, Гендерный. Фебруарий Мартович.
— А я бы, будь моя воля, — подал вдруг голос суровый, как военно-полевой трибунал, Добрынин, — предателей в сортирах топил. Или на осину в два приема. За натурализм пардон, конечно, но мы, офицеры, люди прямые.
— Брось, брось извиняться, старичок, — воскликнул Попов, звонко хлопая Никиту по плечу. — Что тут, не патриоты разве? Изменника удавить — это ж милое дело и практически священный долг каждого честного человека.
— Во-во, — подтвердил Илья. — Мы, между прочим, и без сортира можем обойтись. Даже без осины. — Он с любовью посмотрел на свои лапы. — Например, берешь эдак в левую руку одну ножку, в правую другую, и — играй гармонь, растяни мехи! Х-ха!
Когда матерый певец и гитарист с молодецким выдохом раскинул ручищи в стороны, изображая «растягивание мехов», Вован Пубертаткин ощутил, что уже не только песок под ступнями нагрелся до нестерпимых пределов. Что и макушку у него начало припекать, будто на ней адским пламенем вспыхнула шапка. Как на воре. Зато тело, будто подтверждая закон о сохранении энергии, резко остыло. И даже покрылось капельками то ли пота, то ли конденсата.
— И что? — стараясь не лязгать зубами, спросил он. — Кто у Гендерного сообщники? Кто эти п-подонки?
— Да леший его знает, — равнодушно отмахнулся Муромский. — Нам с Никитой и Лешкой их все равно не отдадут, поэтому какая разница? Э, ты чего, Вован? — делано озаботился он, заметив содрогания менеджерского тела. — Никак продрог, земеля? Ветерок, да?
— Тянет, тянет с озера… — подтвердил Попов. — Мы-то, аборигены, привыкшие, а клязьмоградскому жителю, оно, конечно, зябко.
— Иди-ка ты, Вовка, накинь кожушок на плечики, а то захвораешь, осипнешь, — посоветовал Муромский. — Как тогда петь-то будешь? Нинель Виленовна, голубушка, вы бы проводили кавалера. А то ишь позеленел, бедолага. А поверх зелени пупырышками покрылся. — Он многозначительно подмигнул Гаубице. — Совсем как лягушка-квакушка.
Дрожащий Пубертаткин, сопровождаемый мертвенно-бледной Гаубицей, заторопился к автомобилю.
У друзей-лихоборцев, провожавших грешную парочку отечески-теплыми взглядами сытых людоедов, сложилось впечатление, что петь Вовану решительно расхотелось.
Солнце неспешно клонилось к закату, как сказал бы плохонький поэт позапрошлого, посредственный романист прошлого или большой пошляк нового века. Ветерок с Пятака, недавно бывший выдумкой наших героев, превратился во вполне ощутимое движение воздуха. Черепушка папуасского каннибала, всласть накувыркавшись в траве, наточив зубки о камешки-кремешки да о хитин жучков, скакнула в «Оку». Там закатилась под диванчик и сейчас же с пугающим подвыванием засопела.