Сероглазый эльф с очень серьезным лицом возник словно из ниоткуда. Наверное, я его уже видела в Зале Первых Фиалок, куда собрались все значительные лица клана, дабы выслушать Рамиэрля (рассказавшего соотечественникам намного меньше, чем отцу и дяде) и посмотреть на чужеземную диковину, каковой являлась я. Больше я с эльфами до сегодняшнего дня дела не имела. Разумеется, за исключением самого Романа и его отца, но незнакомец сразу же вызвал у меня симпатию, бывшую, похоже, взаимной.
— Клэр Утренний Ветер из Дома Журавля, к услугам госпожи, — гость слегка улыбнулся, отчего его и без того юное и прекрасное лицо стало еще красивее и моложе.
— Меня зовут Мария Герика Ямбора, урожденная Годойя, — но это имя вряд ли вам что-то скажет. Ро… Рамиэрль из Дома Розы называет меня просто Геро.
— Тогда меня можно называть просто Клэр. Госпоже нравится у нас?
— Я еще не знаю. Может ли нравиться сон?
— Да, наш народ все больше становится сном, — серьезно кивнул головой мой собеседник, — что поделать, ведь мы сами в известном смысле спим тысячи ваших лет, и, значит, все меньше и меньше остается от нас в истинной жизни… Хотя это слишком грустная тема для первого разговора. Когда я вас окликнул, вы любовались ивами…
— Не только, — тут я могла позволить себе полную откровенность, — я не видела ничего чудеснее этого озера. Черная вода, черные стволы, серебряные листья и эта статуя… Женщины счастливей и прекраснее, наверное, не может быть…
Мой собеседник вновь улыбнулся радостно и смущенно.
— Эту статую… Это моя работа. Я ее начинал, когда мне было очень грустно, а заканчивал счастливейшим из живущих на этой земле. Я рад, если госпоже она понравилась.
У меня не было слов, чтобы выразить свое восхищение, но мне они и не понадобились, так как наш разговор был прерван. По обсаженной бледно-золотыми кустами тропинке к нам быстро шли двое. Клэр смущенно отступил назад и склонился в изящном поклоне. Я узнала обоих пришедших — золотоволосого Астена и его брата. Вновь мелькнула мысль, что повелитель Лебедей на кого-то похож, но на сей раз думать об этом было некогда.
Клэр собрался нас покинуть, но Эмзар его остановил:
— Клэр Утренний Ветер, ты глава Дома Журавля и ты, смею надеяться, друг.
Скульптор очень серьезно посмотрел в голубые глаза правителя.
— Я друг ваш и вашего брата, но…
— Именно поэтому я и хочу, чтоб ты присутствовал при нашем разговоре. Кто-то, кроме мужчин Дома Розы, должен знать все, и я хочу, чтоб этим «кем-то» стал ты. Я думаю, нам лучше беседовать в Чертоге…
По лицам Клэра и Астена я поняла, что это что-то серьезное. Что ж, Чертог для тех, кто называет себя Лебедями, должен быть священным. Я с готовностью пошла за тремя красавцами, про себя прикидывая, какой переполох вызвали бы у таянских дам подобные кавалеры. Впрочем, чего гадать. Достаточно вспомнить Рамиэрля, слава о победах которого гремела по всей Арции. Что-то мне подсказывало, что даже бессмертный не мог одновременно соблазнить такое количество женщин, к тому же находящихся в самых разных государствах. Видимо, бедные дуры выдавали желаемое за действительное, а ревность, зависть и болтливость их менее предприимчивых подруг на кожистых крыльях разносили вести о похождениях Романа Ясного по всем Благодатным землям. Сами же эльфы, как я поняла, относились к любви очень серьезно и к тому же никуда не спешили. Да и зачем спешить жить бессмертным?
Но все равно, смогу ли я устоять перед банальнейшей женской потребностью нравиться и любить, оказавшись среди дивного рода. Наверное, смогу, ведь здесь у меня никаких шансов нет и быть не может. Кто, имея белый фарфор из земли Канг-Хаон, обратит внимание на глиняную тарелку… И, странная вещь, мне почему-то стало очень обидно.
2228 год от В.И. 29-й день месяца Зеркала.
Таяна. Гелань
— С сегодняшнего дня велено тушить огни на две оры раньше, — вздохнув, объявил Симон, распаковывая свою объемистую сумку.
Дотошный лекарь не позволял себе, как многие его коллеги, перебирать ее содержимое только тогда, когда запас снадобий кончался. Симон приводил в порядок свой медицинский скарб каждый день и с превеликим тщанием, полагая, что от этого может зависеть жизнь пациентов.
— Нам-то что, — откликнулась, не поднимая головы от шитья, Лупе, — лекарь имеет право жечь огни всю ночь.
— Нам ничего, — согласился Симон, в последнее время говорить с Лупе стало очень трудно. После известий о гибели Шандера женщина так и не пришла в себя. Уж лучше бы кричала, плакала, проклинала Годоя и Ланку… Тогда можно было бы отпаивать ее травами, запирать в погребе, чтоб соседи не слышали крамольных криков, и за этими повседневными тревогами не думать о главном. Лупе же несла горе молча, раз и навсегда дала понять, что имени Шандера Гардани в ее присутствии лучше не произносить. Она ходила на рынок, сушила травы, возилась с Герикой, пока та жила в их доме, подносила вино свалившемуся на ее голову два дня спустя после отъезда Романа и Герики мужу… Все попытки Симона утешить ее терпели поражение. Когда же лекарь предложил покинуть Гелань и уйти во Фронтеру и затем в Эланд или Кантиску, Лупе ответила решительным отказом, так и не объяснив причины.
Маленькая колдунья отложила шитье, задернула аккуратные, пахнущие лавандой занавески, зажгла масляную лампу и повязала вышитый еловыми веточками фартук.
— Сегодня я приготовила бобы с бараниной.
— Спасибо, — Симон даже не пытался скрыть радость бобы с бараниной были его любимым блюдом, а покушать кругленький медикус любил. Какие бы душевные терзания ни испытывал милейший Симон, они отступали на второй план при виде сдобренной пряностями подливки. Лупе знала это свойство своего деверя и, в меру своих сил, скрашивала ему жизнь.
Лисья улица объясняла их отношения по-своему. Пьяница-Поэт ни у кого симпатий не вызывал в отличие от его тихой приветливой жены, помогавшей Симону и по хозяйству, и в лекарском деле. Наиболее дальновидные кумушки пришли к выводу, то между Леопиной и Симоном что-то есть, но отнеслись к тому с пониманием и сочувствием. А старая Прокла, жившая возле самой Гелены Снежной, пошла еще дальше, прилюдно желая пьяному дурню потонуть в луже и не портить жизнь двум хорошим людям. Узнав об этом, Симон и Лупе долго смеялись. Тогда они еще могли смеяться, теперь же их домик походил на кладбищенский иглеций — чисто, грустно и тихо. Но отказать себе в последнем оставшемся ему удовольствии Симон не мог, а Лупе была рада хоть чем-то порадовать хорошего человека, оказавшегося рядом с ней в тяжелую минуту. Они как раз сидели за столом когда в дверь замолотили сапогами и ввалился тарскийский патруль.
Симон остановился, не донеся ложку до рта, впрочем, лекарь быстро пришел в себя и, профессиональным жестом подтянув к себе сумку, деловито осведомился:
— В чем дело, господа?
— Вы медикус Симон Вайцки?
— Да, это я, — у Лупе оборвалось сердце, но толстенький лекарь не проявлял никакой тревоги, — так в чем же дело?
Ему объяснили. Дело было не в нем. Просто дан регент решили, что отныне все медикусы должны проживать в Высоком Замке, пользуя больных в отведенном для этого помещении в отведенное время. Объяснялось сие нововведение, что в условии Святого Похода все, кто может быть полезен в армии, должны перейти на казарменное положение.
Симон, поняв, что лично к нему у стражников претензий нет, принялся спокойно собираться, словно бы уезжал по каким-то семейным делам. Покончив со сборами, он чмокнул Лупе в Щеку, велел ей быть умницей и вышел в сопровождении топающих стражников.
Лупе выглянула в окно — им не солгали. Все обитатели Лисьей улицы, имеющие бляху гильдии медикусов, понуро брели к ожидавшим в конце улицы повозкам. Женщина покачала головой и задернула занавески. Ей оставалось лишь надеяться, что Симон, как и все прочие, в относительной безопасности.