Неожиданность и возмущение на миг оглушили Наттера, он поднес руку ко лбу.
— Я думаю, сэр, — Наттер сопроводил свои слова крепким проклятием, — сегодня же вечером написать лорду Каслмэлларду и отказаться от должности, а Стерку послать вызов, с тем чтобы схватиться с ним завтра утром.
— Не отказывайтесь от должности, сэр, — его светлость непредсказуем, но у вас есть сторонники при дворе. Я был откровенен в расчете на ваше молчание: если у вас с доктором Стерком произойдет разговор, моего имени не упоминайте; полагаюсь, сэр, на вашу честь, а вы можете положиться на мою поддержку.
Дейнджерфилд обменялся с Наттером многозначительным рукопожатием, позвал Айронза, дожидавшегося поблизости, и удильщики вместе отправились к реке. Наттера все еще не оставляла отчаянная мысль бросить свою должность к ногам лорда Каслмэлларда, а Стерка вызвать на смертельную битву. Однако после короткой прогулки в одиночестве до заставы он отказался от первого намерения и остался при втором. Еще полчаса — и Наттер понял, что нет нужды наказывать нахала таким образом; следует выждать удобного случая, благо он мог представиться в ближайшее время.
Между тем Дейнджерфилд достиг одного из тех прелестных прибрежных лугов, что (как говорится в книгах) вызывают восторг у простодушных рыболовов, и на воде уже мерно покачивался его поплавок. Зеленую долину, где он стоял бок о бок со своим молчаливым товарищем, оглашал время от времени его странный смех, о причинах которого Айронзу, разумеется, и в голову не приходило спрашивать.
Существует такое понятие, как «могильный кашель», — не вижу, почему бы не быть «могильному смеху». В смехе Дейнджерфилда содержалось некое недоброе предзнаменование — в этом веселье не было ничего радостного; он удручал больше, чем самый суровый упрек. Если человек от природы не приспособлен к смеху, то лучше вовсе не смеяться. Среди двуногих имеются охотники за мышами и падальщики; у них свои песни, и с этим никто не спорит. Нам могут быть неприятны сова или ворон, но мы уважаем их право ухать и каркать. Их песни не ласкают слух, но они естественны и бесхитростны — и мы с ними миримся. Мы требуем одного: чтобы эти пернатые джентльмены не переоценивали свой талант и не мнили себя музыкантами или, на худой конец, не угощали бы своими причудливыми трелями нас.
Айронз, с вечной тенью улыбки на тонких губах, стоял чуть в стороне, держа острогу, сачок, вторую удочку, мешочек с червяками и прочую снасть.
Он раскрывал рот только в ответ на обращения Дейнджерфилда, разве что изредка предлагал сменить приманку или муху либо указывал, куда забросить удочку. Дейнджерфилд, заодно с добрым полковником Винейблзом, считал, что любителю мирного рыболовного ремесла лучше всего взять в компаньоны какого-нибудь искушенного удильщика, готового щедро делиться своим уменьем.
Дейнджерфилд не сводил глаз с поплавка, но думал о другом. Стоило Стерку встретить его на званом обеде или в клубе, как доктор, обычно самонадеянный и громкоголосый, тут же сникал и погружался в мрачные размышления; придя в себя через некоторое время, он ни с кем, кроме человека в очках, не разговаривал, во время беседы неоднократно отвлекался, стараясь, казалось, что-то припомнить; при прощании доктор задерживал на Дейнджерфилде серьезный взгляд, медлил, словно бы не договорил, а затем удалялся унылый и глубоко задумавшийся. Поскольку Стерк имел виды на должность управляющего, его особый интерес к Дейнджерфилду был вполне понятен. Однако за ним стояло что-то еще — и это не укрылось от внимания Дейнджерфилда, который не пренебрегал ничем, имевшим к его особе хотя бы малое касательство.
— Неглупый он парень, этот доктор Стерк, — заметил Серебряные Очки, угрюмо уставившись на поплавок. — Он мне нравится. Вы говорили, что помните его, Айронз?
— Да, сэр, — ответил Синий Подбородок, — я никогда не забываю лица.
— Par nobile,[37] — спокойно усмехнулся рыболов. — В сорок пятом году… э… продолжайте же.
— Да, сэр. Он остановился в Ньюмаркете, в гостинице «Лошадь в яблоках», и участвовал во всех увеселениях. На следующий день у него случился тяжелый перелом руки, и он провел ночь в спальне рядом с комнатой мистера Боклера, приняв опиум; уехал он через десять дней. Комната мистера Боклера была с геральдической лилией. Барнабус Стерк, эсквайр. Когда я увидел его здесь, на расстоянии в пол-улицы от своего дома, я тотчас вспомнил, кто он и как его зовут. Я никогда ничего не забываю.
— Но он вас не помнит?
— Нет, — ухмыльнулся Синий Подбородок, глядя, как и собеседник, на поплавок.
— Двадцать два года… Как получилось, что его не вызвали в суд?
— Он был под действием опиума и ничего не мог сказать.
— Да, — кивнул Очки, — да, — и немного отпустил леску. — Глубоко.
— Да, сэр, в этой яме как-то потонул солдат.
— И доктор Тул, и мистер Наттер его недолюбливают — прыткие малые оба и опытные бойцы.
Синий Подбородок вновь усмехнулся:
— Он очень даже не промах, но ему и не приходится рот разевать, а то… ха!
Раздался всплеск, и над водой сверкнула на крючке серая форель, Айронз вложил в протянутую руку Дейнджерфилда сачок, и рыба оказалась на берегу под слабые звуки «Боже, храни короля», зародившиеся где-то в отдалении, из чего читатель вправе заключить, что оркестр собирался уже зачехлить инструменты, а веселящаяся публика — разойтись. В ту же самую минуту лорд Каслмэллард со старым генералом Чэттесуортом прогуливался туда-сюда по берегу вблизи плац-парада и оказал генералу честь опереться на его руку. Вид у генерала был необычно торжественный и задумчивый, а милорд вел речь любезно и выразительно, как никогда: