«Собака! Вообразил, что один способен играть в эту игру!» — злобствовал Клафф. Но его донимало беспокойство и горькое предчувствие, что в придачу к уже приобретенным райским птицам потребуется еще полсотни окаянных пернатых, в отсутствие каковых зверинец недостаточно полон, и что в этом дорогостоящем соревновании Дейнджерфилд способен залететь куда выше и дальше его. Подумав о таком позорно-бессмысленном расточительстве, Клафф снова мысленно обозвал Дейнджерфилда дураком. При прощании с Дейнджерфилдом тетя Бекки произнесла (как показалось Клаффу) слово «завтра». Завтра! И что же будет завтра? Она говорила тихо, не для посторонних ушей, а когда возвращалась, вид у нее был взволнованный и задумчивый и щеки чуть зарумянились.
У Клаффа возникло чувство, что тетя Ребекка ускользает у него из рук, и ему захотелось взять этого самодовольного потасканного щенка Дейнджерфилда за шиворот и утопить в реке. Но, пусть на душе у Клаффа скребли кошки, нельзя было упускать, быть может, последнюю возможность покрасоваться в блеске любезности, остроумия и галантности — труд нелегкий, но Клафф взялся за него и не пожалел усилий.
Когда навстречу Стерку сверкнули из толпы очки Дейнджерфилда, доктор думал о чем угодно, только не о музыке. Рыболов тут же пробрался через толпу и приветствовал нашего универсального гения. Миссис Стерк ощутила, как по крепкой мускулистой руке мужа, на которую она опиралась, быстро пробежала мелкая дрожь, — в таких случаях миссис Стерк говорила себе: «Вскинулся». Затем миссис Стерк услышала за спиной голос Дейнджерфилда. В скором времени хирург и великий визирь с головой погрузились в разговор. Стерк просветлел, принял деловой, значительный вид, много и с жаром говорил. Он предоставил супруге в одиночестве присматривать за детьми и служанкой, а сам перешел на другую сторону улицы. Наттер молча мрачно наблюдал, как Стерк с Дейнджерфилдом указывали — когда тростью, а когда просто пальцем — то в одну, то в другую сторону, оглядывали, оживленно беседуя, владения арендаторов Дика Фишера и Тома Трешема и «Дом Лосося»; затем они взошли на крыльцо Трешема, чтобы стена на другой стороне улицы не мешала им видеть реку и все объекты на ближнем берегу. Как показалось Наттеру, они обсуждали будущие изменения и усовершенствования. Стерк извлек даже записную книжку и карандаш и начал что-то зачитывать Дейнджерфилду, а тот делал заметки карандашом на обратной стороне какого-то письма; в лице Стерка проглядывало радостное возбуждение; Дейнджерфилд хмурился, слушал внимательно, снова и снова кивал. Diruit, aedificat, mutat quadrata rotundis[35] у Наттера под самым носом, не спросив его мнения! Подобная наглость непереносима. Это не что иное, как намеренная демонстрация, публичная отставка от дел. В ревнивой душе Наттера вскипало адское варево гнева и подозрений.
Выше я упомянул, что миссис Стерк ощутила в руке медика телеграфические подергивания, невидимый сигнал тревоги, который мозг — центр управления — иногда посылает на периферию. Поскольку я невзначай упустил из виду эту мельчайшую из мелочей, то надеюсь, что мой досужий и снисходительный читатель разрешит мне в немногих словах изложить кое-что, к ней относящееся, в ближайшей главе.
Глава XXVII
ВОКРУГ ДОКТОРА СТЕРКА СГУЩАЮТСЯ ТРЕВОЖНЫЕ ТЕНИ
В то время, о котором я веду рассказ, доктору Стерку два-три раза снились странные сны, и по этой причине он втайне пребывал в подавленном настроении. «Слегка пошаливает печень, — думал доктор, — и, ясное дело, самую малость разыгралась подагра». Потроха из офицерской столовой, его любимое блюдо, не шли ему на пользу, равно как и кларет, не следовало также слишком часто есть на ужин горячее — а таким образом он питался чуть ли не все семь дней в неделю. Так что Стерк, возможно, был прав, приписывая свои видения сплину, печени и желудку.
Потроха из офицерской столовой, его любимое блюдо, не шли ему на пользу, равно как и кларет, не следовало также слишком часто есть на ужин горячее — а таким образом он питался чуть ли не все семь дней в неделю. Так что Стерк, возможно, был прав, приписывая свои видения сплину, печени и желудку. Однако неприятные сны упорно сидели в памяти, порождая хандру. Доктор сделался молчалив, раздражителен и внушал бедной кроткой хлопотунье миссис Стерк еще больший, чем обычно, ужас.
Сны! Какому разговору более пристал эпитет «пустопорожний», чем разговору о снах! Однако разве не случалось нам наблюдать, как временами самые разные люди — и серьезные и веселые — с весьма довольным видом выслушивают эту дикую чушь. Сдается мне, очень многие, будь то мудрецы или сумасброды, втайне питают тревожное подозрение, что в снах заключен некий смысл, некий знак; им кажется, что сон — не просто набор случайных символов, а язык добрых и злых духов, которые нашептывают нашему спящему мозгу свои послания.
Кошмары доктора Стерка повторялись со зловещим постоянством; человека, не склонного к несварению желудка, они могли бы уже до некоторой степени выбить из колеи. Шесть лет назад умер и был похоронен на соседнем кладбище сержант Том Данстан, не питавший к доктору добрых чувств, поскольку тот добился его разжалования военным судом. Так вот, этот самый Том Данстан теперь как бы воскрес и в страшных снах являлся доктору каждую ночь; притом действовал он не один, а состоял пособником при некоем главном заговорщике; последний ни разу не дал себя отчетливо разглядеть, но выкрикивал из-за двери глумливые угрозы, хватал доктора за глотку, прячась за креслом, а также кричал ему в ухо о какой-то ужасной тайне, отчего доктор пробуждался в холодном поту; его устрашенный разум тщетно силился вспомнить роковые слова. Стерк привык уже, как к голосу своей жены, к глухой, с нотами ехидства, речи этого человека, к стукам в дверь и в стенку, не раз ощущал у себя на щеке или на шее его холодную трясущуюся руку, обмирал от страха при одной мысли о его приближении — и ни в одном из снов не видел его воочию. Всякий раз их либо что-нибудь разделяло, либо супостат подкрадывался сзади, или же, стоило ему распахнуть дверь, Стерк, не дождавшись его появления, просыпался — и потому до сих пор так и не узрел своего преследователя, во всяком случае, в человеческом облике.