Несколько секунд тетя Ребекка напряженно вглядывалась в лицо племянницы, потом глубоко вздохнула и, склонившись, снова поцеловала ее в лоб; важный кивок головой, еще один пристальный взгляд, и тетка внезапно молча покинула комнату.
Рассердившаяся было мисс Гертруда снова предалась веселью; пока тетка величественно и печально поднималась по лестнице, ее ушей неоднократно достигали раскаты хохота, звучавшие в спальне племянницы. В ту ночь Гертруда смеялась больше, чем за все последние три года; короткий тетушкин визит стоил ей добрых двух часов сна.
Глава LXV
ДО ОБИТАТЕЛЕЙ ДЕРЕВНИ ДОХОДИТ ЖУТКАЯ НОВОСТЬ;
ДОКТОР УОЛСИНГЕМ ОТПРАВЛЯЕТСЯ НА КВАРТИРУ К КАПИТАНУ РИЧАРДУ ДЕВРЁ
Но вот по городу пронеслась весть, и языки теперь не умолкали ни на минуту.
Новость… новость… грандиозная новость… ужасная новость! Питер Фогарти, мальчишка, состоявший в услужении у мистера Трешема, узнал ее этим утром от своего двоюродного брата, Джима Редмонда, — тетка последнего жила в Рингзэнде и содержала небольшую лавку напротив «Плюмажа» (там имелось в широком выборе множество приятных и полезных вещей: бекон, медная посуда, табакерки, баллады за пенни, яйца, свечи, сыр, курительные трубки, пряжки с фальшивыми драгоценностями — подколенные и для туфель, мыло, колбаса и бог ведает что еще).
Все восприняли эту новость с сомнением: она была получена из третьих рук, к тому же тетка Джима Редмонда (кузена Питера Фогарти) была женщина легковерная, Джим (как предполагали) — путаник, а Питер — немногим лучше. Правда, путать было особенно нечего: речь шла о простом, хотя и поразительном факте. Некоторые, конечно, удивленно поднимали брови, загадочно улыбались и качали головами, и все же весь город обратился в слух. Стоило встретиться кому-нибудь из горожан, как непременно следовал вопрос: «Ну как, больше ничего новенького? Вы ведь знаете, сэр, о чем поговаривают?»
Однако когда ранним утром доктор Тул вышел из городка, ошеломляющую новость уже начали принимать всерьез.
— Сомневаться не приходится… можно только удивляться. Так много времени прошло… и так хорошо сохранился.
— Что это? Вы о чем?
— Ну как же, нашли тело Чарлза Наттера, сэр!
— Тело… о!
— Так говорит Тул. Эй! Тул… доктор Тул, простите. Мистер Слоу ничего не знает о бедняге Наттере.
— О, сосед Слоу!.. Доброго вам дня, сэр, ничего не слышали? Клянусь Юпитером, сэр… бедный Наттер!.. Все верно… тело нашли… сегодня на рассвете, вблизи Баллока, его выловили два рыбака из Данлири. Его видел судья Лоу… и Спейт тоже. Я с ним только что говорил, часу не прошло, на Томас-стрит. Тело находится в Рингзэнде… этим утром будет дознание.
И доктор продолжал беседовать в своей обычной манере, пока не увидел добрейшего доктора Уолсингема; тот неторопливо шагал вдоль ряда домов напротив заставы (в одном из них квартировал Дик Деврё) и как раз остановился.
У любезного медика мелькнуло смутное подозрение, что его преподобие явился сюда неспроста, и ему стало любопытно. Поэтому он поспешил присоединиться к священнику и с подобающей случаю мрачной торжественностью рассказал ему свою историю; как бывает иногда с теми, кто повествует о чем-нибудь ужасном, доктору не вполне удавалось согнать со своего бледного лица тень возбужденной улыбки.
Поэтому он поспешил присоединиться к священнику и с подобающей случаю мрачной торжественностью рассказал ему свою историю; как бывает иногда с теми, кто повествует о чем-нибудь ужасном, доктору не вполне удавалось согнать со своего бледного лица тень возбужденной улыбки. Добродушный пастор не единожды издавал испуганные или сочувственные восклицания и пускался в расспросы. Наконец тема была исчерпана, а Тул медлил, и доктор Уолсингем сказал ему, что идет засвидетельствовать свое почтение капитану Деврё.
— О, — воскликнул хитрый Тул, — в этом нет нужды, я ему обо всем уже рассказал!
— Весьма вероятно, сэр, — отвечал священнослужитель, — но я собираюсь с ним говорить о другом.
— О!.. Ну разумеется… очень хорошо, сэр. Я прошу прощения… и… и… он только что позавтракал… поздно встает, сэр… ха-ха! Ваш слуга, доктор Уолсингем.
Деврё в последнее время озадачивал Паддока как никогда раньше. Временами он погружался в самые глубины тоски и весь вечер сидел хмурый. Иногда он бывал прежним весельчаком, даже еще веселее; время от времени его, видимо, что-то мучило — он говорил ироническими загадками и странно улыбался, а в другие дни бывал яростен и грозен. В этих переменах не наблюдалось ни ритма, ни смысла — как в погоде. Быть может, он злился на самого себя, а полагал, что злится на других; он был горд, упрям и опечален — и отдавался во власть своим капризным настроениям.
Таковы были его юные дни, прекрасные и порочные; полнокровные, богатые яркими красками дни gloria mundi,[48] когда нам представляется, что дух наш совершенен, а телу ничто не грозит; когда смерть кажется сном и, только что глотнув из источника жизни, мы шествуем по земле, как языческие боги, бесконечно самовлюбленные и красивые. О прекрасная юность… навсегда ушедшая! Как не хотелось, как горестно было с тобой расставаться — горше, думаю, чем умирать. Мы оборачиваемся, вздыхаем и любуемся тобой, как печальным великолепием заката, а путь наш ведет в темноту. Теперь мы в сумерках, вскоре зажгутся звезды, пробьет час сна, и мы достигнем ночного приюта, а позже прозвучит сигнал побудки и настанет день чудес. О, яви милость, возьми нас к себе пораньше, наш добрый Творец! Но до последнего часа мы будем вспоминать юные дни, и не зря, ибо, что бы с нами ни случилось, молодыми мы уже никогда не станем.