Как же, как же, приближалась весна, и пастор знал, что вместе с весной к маленькой Лили возвращается здоровье.
— Она как птичка… как цветок, а зима почти уже прошла. — В речь доктора вплетались, как отголоски сна, красивые слова из Песни Песней, которые так любила читать маленькая Лили: — «Цветы вскоре покажутся на земле, время пения настанет, и голос горлицы послышится в стране нашей»{161}.
— Сэр, — произнес Дик Деврё (голос его звучал странно). — У меня к вам просьба: не окажете ли вы мне одну услугу? Думаю, с учетом всех обстоятельств, я хочу не слишком многого. Если я напишу письмо и передам его вам незапечатанным… письмо, сэр… к мисс Лили… не согласитесь ли вы прочесть ей это письмо вслух или отдать, чтобы она прочитала его сама? Или просто несколько слов… не на бумаге… вы их передадите?
— Капитан Деврё, — проговорил доктор сдержанно, но очень печально, — я должен вам сказать, что моя дорогая девочка очень нездорова. Она была простужена; болезнь, против обыкновения, затянулась — думаю, моя маленькая Лили унаследовала слабое здоровье ее дорогой матери, — и теперь требуется бережное, очень бережное обращение. Но, слава Богу, впереди весна. Да, да, теплый воздух, солнце — и она снова сможет выйти на улицу. Сад, знаете ли, посещения знакомых, небольшие прогулки. Так что я не ропщу и не отчаиваюсь, нет. — Речь его звучала, как обычно, мягко и задумчиво и сопровождалась тяжкими вздохами. — Вы ведь знаете, капитан, я старею, — помолчав, продолжил доктор, — и был бы рад, если бы она обрела доброго и нежного спутника жизни, потому что она — слабый, хрупкий цветок, так мне кажется. Бедная маленькая Лили! Я часто думаю, что она пошла в свою дорогую мать, и я ее всегда холил и лелеял. Она балованное дитя, очень балованное. — Доктор внезапно замолк и подошел к окну. — Если бы ее можно было избаловать, я бы сделал это уже давным-давно, но нет, ее не испортишь. Славная моя маленькая Лили! — Твердо, но в то же время кротко пастор Уолсингем продолжил: — Доктора говорят, что ее нельзя волновать, и я не могу этого допустить, капитан. Ваше послание я ей передал… когда же это было?.. Четыре, нет — пять месяцев назад. Я передал его охотно, потому что был о вас хорошего мнения.
— А теперь нет… теперь все иначе, — яростно прервал его Деврё.
— Так вот, ее ответ вам известен; она дала его не сгоряча, без спешки, приняв окончательное решение, которое я собственноручно записал и отослал вам.
— Я думал, доктор, вы мне друг, а теперь уверен, что это не так, — отозвался молодой человек по-прежнему с горечью.
— Ах, капитан, не считайте своим другом того, кто друг вашим порокам; если вы восстаете на тех, кто указывает вам на ваши слабости, то вы не друг самому себе. Зачем же видеть врагов в своих самых ревностных доброжелателях?
— Все мы не без греха, сэр, и мои грехи не самые тяжкие, но все же мне не дозволено ни исповедаться, ни получить прощение. Этому есть причина, и вы ее от меня скрываете.
Гордый, побледневший от ярости, Деврё был чертовски хорош, и красота его носила на себе печать порока.
— Она не назвала причины, сэр, — ответил доктор Уолсингем. — Лилиас не сказала ничего, но, как я понял, она вас не любит, и она просила меня больше об этом не упоминать.
— Она не назвала причины, однако же причина вам известна, — свирепо сверкая глазами, произнес Деврё.
— Право, сэр, я не знаю, — ответил священник.
— Да нет же, знаете… вы должны … вы дали понять … во всяком случае, вы слышали обо мне что-то дурное, потому и относитесь теперь к моему сватовству неблагосклонно.
— В самом деле, за последнее время я слышал о вас немало дурного, капитан, — отвечал доктор Уолсингем уверенно и не спеша, но с печалью.
— В самом деле, за последнее время я слышал о вас немало дурного, капитан, — отвечал доктор Уолсингем уверенно и не спеша, но с печалью. — Я слышал достаточно, чтобы убедиться: не такой муж нужен женщине, которая стремится обрести надежного спутника и честный, мирный очаг.
— Я знаю… вы говорите так из-за той палмерзтаунской девицы, которая меня оболгала? — вскричал Деврё.
— Эта несчастная молодая женщина, капитан, носит фамилию Глинн, и вы ее обманули, обещав жениться.
В то же мгновение Деврё вскочил. Он походил на призрак, в глазах горел синий огонь, с побелевших губ не сорвалось ни слова — несколько секунд слышалось лишь тиканье прозаических старых часов миссис Айронз на верхней площадке лестницы; изящная рука капитана была протестующе вскинута, весь его облик, напоминавший одновременно о рае и аде, мог бы принадлежать падшему ангелу.
— Пусть всеблагой Творец покарает меня смертью здесь, у ваших ног, доктор, если это не ложь, — вскричал капитан. — Ничего я ей не обещал — она скажет вам сама. Я полагал, она давно вам сказала. Эту ложь придумала ее мамаша, воплощенная дьяволица, уж не знаю зачем, — наверное, просто из адского пристрастия к интригам.
— Было обещание или его не было, — серьезно ответил доктор, — в любом случае преступление ваше отвратительно, а жестокость — беспредельна.
— Доктор Уолсингем, — громко начал Дик Деврё, и в его голосе прозвенела странная насмешка, — при всей вашей учености вы не знаете света; человеческая натура для вас загадка; вы не догадываетесь даже, что происходит каждый день в этой самой деревне прямо у вас на глазах. Я не хуже других; я мог бы назвать вам пять десятков человек, куда глубже меня погрязших в грехах, а ведь они старше меня и должны бы быть умней; но я раскаиваюсь — хоть и нелегко об этом говорить, потому что я горд, чертовски горд, так же горд, как вы; и даже перед лицом Создателя — что мог бы я к этому добавить? Я раскаиваюсь, и если Небеса отпускают кающимся грехи, почему же не поступать так же нашим несчастным смертным собратьям?