Миссис Макнамара дважды откашлялась и начала лепетать заготовленные слова, но в испуге замолкла; в тот же миг в дверь просунулась голова Бидди.
— Доктор, мэм, в Лукане{121}; за ним послали; раньше шести он не вернется, и мятных капель он для вас не оставил. С вашего позволения, я вам больше не нужна, мэм?
— Ступай вниз, Бидди, довольно, — ответила миссис Мак, бледнея, а затем ярко вспыхивая.
Запах погибели Мэри Мэтчуелл чуяла издалека; воздух всегда был окрашен этим зловещим ароматом — так ей казалось. Необычный взгляд, двусмысленное слово — и она вздрагивала, ощутив опасность.
В подозрительности проявляет себя злобный инстинкт самосохранения, которым одаряет своих чад дьявол; подозрительность Мэри Мэтчуелл не дремала никогда.
— Что за доктор? — вопросила миссис Мэтчуелл, устремляя прямо в лицо миссис Мак свирепый взгляд своих широко открытых глаз.
— Доктор Тул, мэм.
Глядя в эти выпуклые черные глаза, миссис Мак не осмелилась сильно погрешить против истины.
— А почему вы послали за доктором Тулом, мэм?
— Я посылала не за доктором, — отвечала толстая леди, уставившись вниз, потому что не в силах была выдержать взгляд, способный, казалось, осветить все закоулки ее многострадальной души, отчего таящаяся там ложь предстанет во всей очевидности. — Я не за ним посылала, мэм, а за каплями, которые он мне обещал. Я была очень больна… я… я… я так несчастна.
Нижняя губа у бедной миссис Мак задрожала, из глаз брызнули слезы.
— Вы и святого выведете из себя, миссис Макнамара, — сказала женщина в черном безжалостно, но без раздражения. — Мне кажется, впрочем, что фортуна сейчас поворачивается к вам лицом. — Бессвязные горестные причитания миссис Мак зазвучали еще неистовей. — Вы не верите… ну хорошо… но к чему рыдать над своими мелкими затруднениями, как большой младенец, почему бы не сделать над собой усилие и не поблагодарить своего лучшего друга?
И обе дамы начали шептаться в дальнем углу комнаты; прислушиваясь, вы различили бы только неразборчивое воркование, всхлипывания доброй миссис Мак и суровое:
— И это все? Вы доставляете мне больше хлопот, чем полсотни разумных клиентов… Да вы шутите… Скажу откровенно, вам следует лучше справляться с делами, дорогая мадам, потому что этого , правду говоря, уж никак не достаточно.
Эти слова заключили деловую часть беседы, и Мэри Мэтчуелл выглянула в окно. Карета стояла у дверей; лошади, склоняясь друг к другу головами, терпеливо дремали; из пивной возвращался кучер с подбитым, заплывшим желтизной глазом и порезом на носу — и то и другое выглядело очень выразительно; он утирал рот манжетой.
— Будьте любезны, наденьте капюшон, мадам, и спустимся в карету; вы представите меня миссис Наттер. — Миссис Мэтчуелл длинными костлявыми пальцами постучала по стеклу, чтобы привлечь внимание кучера.
— Это лишнее, мадам. Я уже сказала ей все, что вы желали, а вчера вечером послала письмо; сейчас она ждет вас, а мне, ей-богу, не хотелось бы ехать, если позволите.
— Ну это уж слишком — извольте делать, что я говорю, и отправляйтесь, — распорядилась миссис Мэтчуелл.
Подобно тому, как старуха из Беркли повиновалась, встала и спокойно вышла вместе с гостем{122}, хотя ее увядшая плоть тряслась от страха, так и бедная миссис Макнамара нехотя, но без слов повиновалась.
— Э, да у вас вид как у приговоренного, который тащится на виселицу; что это с вами, мадам? Так нельзя. А ну-ка, глотните. — Мэри Мэтчуелл ткнула прямо в лицо миссис Макнамаре, как дуло пистолета, небольшую бутылочку.
— Разрешите взять стакан, мадам, вот он на столе, — взмолилась миссис Мак.
— К… стакан, глотайте.
Горлышко оказалось у миссис Мак во рту, и, освежившись, она воспряла духом.
Глава XLVII
БЛЕДНАЯ ГЕКАТА ПОСЕЩАЕТ МЕЛЬНИЦЫ, А МИСТЕР НАТТЕР, ЭСКВАЙР, ВЕЛИТ ПОДАТЬ ЧАЙ
Моя бедная миссис Наттер, я искренне чту ее память. Пусть ей недоставало ума — зато и хитрость была несвойственна; хихиканье и малиновое варенье — вот ее главные характерные черты. Когда ей рассказывали историю, рисующую кого-либо в дурном свете, миссис Наттер долго не могла поверить в услышанное; в ее изложении почти все новости, кроме самых простых, обращались в сплошную путаницу; генеалогию она забывала, сути судебных процессов и фамильных раздоров постичь не могла, в свидетели по какому бы то ни было вопросу решительно не годилась — и все же она мгновенно проникалась добрыми чувствами, вечно кого-нибудь невпопад сватала, повсюду ей чудились амуры, когда же что-нибудь в этом роде действительно случалось, она бывала изумлена.
Она превосходно умела сочувствовать, а еще лучше — радоваться; при известии об удивительно удачном браке, о нечаянном появлении сына и наследника, о кстати свалившемся наследстве ее негромкий радостный трезвон звучал везде и повсюду, снова и снова; многообразные безостановочные переливы колокольчиков не умолкали весь день; то и дело слышалось: «Ну конечно», «Клянусь, просто поверить не могу», «Но это же чудесно», «Бог мой, как же это кстати!», «Кто его знает, но я рада… ха-ха-ха» — и так далее. Поток радостей и приятных мыслей никогда не иссякал — легко сменяя направление, он тек себе и тек. Услышав хорошие новости, все говорили обычно: «Салли Наттер будет рада». Миссис Наттер не отличалась глубокомыслием и изрекала по преимуществу бессвязные восклицания, сопровождаемые жестикуляцией и удивленным выражением лица; по здравом размышлении выяснялось, что ее речи не содержали ничего стоящего, но беседовать под аккомпанемент этих тихих ликующих звуков было приятно. Ее говорящие о дружелюбии жесты, манера закатывать глаза, улыбки и вздохи и небольшой набор присловий вроде «тс-с, тихохонько!», «правда-правда», «давайте пошепчемся» — за все это и за порядочность окружающие любили миссис Наттер; любили сильнее, чем, вероятно, сознавали сами, поскольку привыкли, что она всегда такова.