С пылом, составившим резкий контраст его недавней сдержанности, Мервин схватил тонкую белую руку Дейнджерфилда и сердечно ее пожал.
И вот, поверх надгробия стариков Лоу, эти двое впервые обменялись дружеским рукопожатием, и белый поблескивающий Дейнджерфилд, будучи завзятым шутником, с демонстративным усилием отнял свою руку, а потом внезапно резко ее уронил, словно бросал перчатку. В этом жесте, улыбке, чуть хмуром взгляде странным образом смешались сердечная, добродушная шутка и некоторый вызов. Затем Дейнджерфилд негромко засмеялся и, покачивая головой, сказал:
— Что ж, я и рассчитывал вас обрадовать, и всегда готов помочь — делом или советом.
Бок о бок, огибая надгробия, они вернулись к старой паперти.
Дня два после бури наш склонный к цинизму друг Серебряные Очки пребывал в дурном расположении духа. Возможно, дошедшие до него новости оказались ему не по вкусу и он предпочел бы, чтобы Чарлз Наттер ускользнул от рук правосудия.
Поскольку Наттер отсутствовал, а его соперник находился в коме, управление ирландскими поместьями лорда Каслмэлларда было временно возложено на Дейнджерфилда, и когда этот белоголовый джентльмен, выпрямившись в своем кресле с подлокотниками перед письменным столом, готовился взяться за письма и книги, имеющие отношение к его новым обязанностям, он иногда скалился и цедил сквозь зубы сарказмы по поводу человеческих грехов и безумств, а также превратностей бренного существования.
А после памятной ночи, когда бушевала метель, Дейнджерфилд возымел к этой работе сильнейшее отвращение и ругал Наттера так злобно и часто, что превысил всякую меру.
Быть может, причина его дурного настроения заключалась отчасти в небольшом происшествии, которое дало его мыслям нежелательный поворот, — хотя сам мистер Дейнджерфилд отнесся к нему пренебрежительно. Это случилось в ту самую богатую событиями бурную ночь.
Если кое-кому той ночью явились видения, то другим приснились сны. В былые времена при полуночной буре с башни аббатства разносился грозно-торжественный перезвон святых колоколов, который приводил в смятение крылатое воинство «князя, господствующего в воздухе»{184}. Каждый вправе иметь по этому поводу свое мнение. Возможно, бурная ночь привлекает князя и его воинство не больше, чем любая другая, или если они в самом деле кишмя кишат в воздухе, то удары колокола так же неспособны обратить их в бегство, как гонг китайского императора — остановить солнечное затмение. Однако я утверждаю следующее: по той или иной причине ночной разгул стихий порождает в мозгу некоторых людей бесчисленную вереницу диких образов, схожих с кошмарами при лихорадке. Дело не в шуме — другие шумы к такому эффекту не приводят.
Дело не в шуме — другие шумы к такому эффекту не приводят. Конечно, когда воздух разрежен, расширяются кровеносные сосуды и, быть может, нарушается работа мозга. Не знаю. Вероятно, этот феномен поддается объяснению с помощью законов физики. Могу лишь сказать определенно, что он существует. Я испытал его на себе, то же рассказывают и некоторые из моих друзей, кто вступил уже в тот безмятежный период человеческого существования, когда мы помешаны на здоровье, прислушиваемся к своим ощущениям и стараемся придерживаться правильного образа жизни. Мне известно также, что в ночь, о которой мы говорим, мистер Пол Дейнджерфилд лежал в своей постели за зеленым пологом в Медном Замке, не одурманенный ни фантазиями, ни суеверными страхами, однако же в голове его один за другим проносилось множество снов, а в ушах гудели и жужжали голоса, словно у какого-нибудь поэта или пифии{185}.
Нельзя сказать, что сны беспокоили его постоянно, как бедного Стерка незадолго до несчастья. То есть сны у него, надо полагать, бывали. Даже животным снятся сны. Однако сновидения Дейнджерфилда не были тревожными, и едва ли он хотя бы раз в году мог вспомнить за завтраком, что ему только что снилось.
Но в ту ночь он видел сон. Vidit somnium.[61] Ему снилось, что Стерк мертв и тело его выставлено для прощания в открытом гробу, с большим букетом на груди — приблизительно так, как принято на континенте; Дейнджерфилд вспомнил при этом, как хоронили во Флоренции какого-то сурового дородного священника. Гроб стоял в приделе чейплизодской церкви, и в роли близких покойника у гроба стояли бок о бок, как ни странно, они с Наттером; каждый держал в одной руке горящую восковую свечу, а в другой — белый носовой платок.
Случается так, что на спящего находит робость, даже ужас, обстановкой сна никак не оправданные. Если бы мистеру Полу Дейнджерфилду пришлось наяву дежурить в одиночестве в комнате умершего, он курил бы свою трубку так же безмятежно, как в клубной комнате «Феникса». Но во сне все было иначе. Все присутствующие были закутаны в капюшоны и молча сидели рядами, издали доносился унылый шум вод, в воздухе были разлиты необъяснимый мрак и ужас; внезапно труп сел и громовым голосом стал выкрикивать жуткие слова обличения, и Дейнджерфилд, пораженный испугом, вскочил с воплем: «Чарлз Арчер!»
За окном ревела и надрывалась буря, и некоторое время мрачный белоголовый джентльмен в ночной рубашке стоял прямо, словно проглотил аршин, и не мог понять, где он и на каком свете.