— Господин… мой господин… — Коренастый крепыш склонился предо мной. На вид ему было за сорок — возраст триария, как сказал бы Егор.
Он снова поклонился и протянул мне секиру:
— Твое оружие, семер* Пемалхим. Ты не ранен?
— Царапины. — Не говоря больше ни слова, я растер ладонью чужую кровь на груди и животе. В первые мгновения контакта, когда не знаешь, как и что говорить, лучше вести краткие речи.
— Я думал, тебя проткнули копьем, — сказал крепыш, воздев руки вверх ладонями. — Я думал, ты мертв, господин. Я думал, все мы последуем за тобой в страну блаженных. Я думал, что обида, нанесенная Урдманой, пожирателем навоза, и его вонючими шакалами, так и останется неотомщенной. Это терзало мое сердце.
— Ты слишком много думаешь и мало видишь. Копье только задело меня, а вот удар по голове… — Я поднес руку к виску и сморщился. — Крепкий удар! Будто Апис* лягнул копытом… Ничего не помню…
— И все же ты очнулся и спас нас, — вымолвил крепыш, и воины, что стали собираться за его спиной, поддержали эти слова громким кличем. — Ты спас нас, как спасал всегда… нас, идущих за тобой, внимающих твоему зову…
— Но я ничего не помню! — Со страдальческим видом я снова коснулся виска. — Знаю, как меня зовут, знаю, что это мой корабль, а вы все — мои люди… Еще знаю, что убил Асушу, сына Урдманы… И больше — ничего!
— Память вернется к тебе, мой господин, — сказал один из воинов, светлокожий, гибкий, сероглазый — вылитый ливиец. — Вернется, клянусь своим пивом и милостями Хатор*!
— Вернется, — подтвердил коренастый. — Когда я нанялся к шерданам* и воевал в стране Иси*, я видел людей, что забывали собственное имя после того, как их приложили по черепу. Это проходит. Тем более что ты — хвала богам! — имя свое не позабыл.
— Зато твоего не помню.
— Зато твоего не помню. — Я криво усмехнулся.
— Долго ли сказать? Я сотник Иуалат, или Сануф, как меня называют роме. Я старший среди твоих воинов, семер. Служу тебе уже двенадцать лет, а до того служил твоему отцу и прикрывал его спину на Иси, Кефтиу* и в странах Хару и Джахи, повсюду, где он желал сражаться. Вместе с ним и с тобой, совсем еще юным, я дрался в том бою с ханебу*, когда господина нашего насмерть сразили мечом… Теперь я стою у твоих коленей.
Надо же, Иуалат, да еще и Сануф! — подумал я. Не похож на рыжего из моей предпоследней экспедиции и явно не чистокровный ливиец, но имя то же! Собственно, два имени: Иуалат — ливийское, Сануф — египетское… Зато глаза ливийские, серые, каких не бывает у египтян. Говорит, служил отцу, пока не убили того в схватке с северянами-ханебу… Наверняка с ассирийцами! Значит, с их первого нашествия прошло двенадцать лет…
Тем временем Иуалат-Сануф начал выкликать воинов и называть их родословные и имена. У меня осталось девятнадцать бойцов, считая с ранеными — наверное, половина дружины, если судить по виду корабля. Эта галера на двадцать весел казалась вместительной посудиной и, вероятно, предназначалась для полусотни человек.
— Шакалы Урдманы бросили наших убитых в воду, — произнес Иуалат. — Сейчас мы потеряли двоих, и шестеро ранены, но могут грести. Что прикажешь, мой господин?
— Погибших возьмем с собой для подобающего погребения, — распорядился я. — Раненых омыть, перевязать, собрать доспехи и оружие, поесть и на корабль. И пусть кто-нибудь отыщет мой панцирь, шлем и щит.
Сотник поклонился:
— Это я сделаю сам, господин.
Он выкрикнул приказы, и люди зашевелились. Трое бросили в костер охапки сухого тростника и принялись готовить рыбу, вынимая ее из большой корзины, остальные занимались ранеными и оружием, а также оттаскивали в сторону трупы. Иуалат принес мои доспехи. Я спустился к воде и смыл кровь, но отказался от его помощи — не хотел, чтобы сотник заметил, чт мои раны исчезли без следа. Панцирь — рубаха из бычьей кожи с бронзовым наплечником и грудными пластинами — закрыл мой торс ниже пояса, а на голову я напялил шлем. Доспехи были грубоватыми, но прочными, явно скопированными с боевого снаряжения ассирийцев — до знакомства с ними египетские воины носили лишь полотняные нагрудники. Но в моей дружине египтян не было, хотя была египетская и, возможно, кушитская кровь. Ее следы замечались в темных глазах, смугловатой коже, явно лишенной защитного пигмента, в черных волосах и широковатых скулах. Но гибкость и крепкое сложение мои бойцы сохранили, как и частично свой язык — в их речи половина слов была искажена ливийскими. Правда, никто уже не поминал Демонов Песков; более древняя и изощренная религия Та-Кем вытеснила прежнюю веру.
Солнце перевалило за полдень, когда мы разместились на корабле и оттолкнули его от берега. Кормчий по имени Осси встал к кормовому веслу, остальные, включая раненых, взялись за отполированные рукояти, дружно выдохнули, потом втянули воздух и резко откинулись назад. Корабль двинулся на север. Вероятно, все знали, куда мы плывем — все, кроме меня.
Но я еще не использовал всех преимуществ, проистекающих от мнимого удара по голове. Одна из заповедей полевых агентов гласит, что любые неприятности нужно оборачивать к своей пользе, и первым делом к извлечению и накоплению информации. Кровавая схватка и плен были отличным способом замаскировать мое появление и объяснить потерю памяти. Второй удачей оказался выбор носителя — кажется, Пемалхим был великим воином, и, значит, я не нуждался в ипостаси Гибли.
В этом, возможно, и смысла не было — в нынешние времена о Гибли, древнем колдуне из пустыни, могли давно забыть.
Мы с Иуалатом стояли на носу. Корабль рассекал мутные воды разлившейся реки, на горизонте маячили острова, покрытые зеленью, и виднелись кое-где рыбачьи лодки. Судя по цветению пальм, я не ошибся — стоял хойяк, третий месяц сезона Половодья. Лучшее время в Дельте, когда солнце палит умеренно, а воздух свеж и относительно прохладен. Время торговли, путешествий и строительства, ибо поля затоплены, но к любому городу и селению легко добраться по воде, а грузы, особенно тяжелые, можно перевозить на плотах и барках.