Я сделал шаг, и синева сомкнулась за моей спиной.
16
Руки Октавии обнимают меня, волосы над ухом шевелятся от ее теплого дыхания, грудь, обтянутая тонким шелком, приникла к моей груди. Золотой цветок с запахом шиповника… Лицо ее стало таким, как прежде: зеленоватые глаза, жемчужно-розовая кожа, милые ямочки на щеках и губы, похожие на лепестки тюльпана. Должно быть, я забыл Небем-васт — вернее, не забыл, а спрятал в один из дальних ларцов своей памяти, куда в такие минуты не добраться…
Наш скутер, частичка тепла в ледяной пустыне, застыл среди торосов, такой же угловатый и блестящий, как их отшлифованные ветром поверхности. Вокруг, куда ни кинешь взгляд, холодная равнина с торчащими в снегу иглами, шпилями, конусами, пирамидами; одни ледяные фигуры по колено, другие выше головы, а третьи возносятся к темному звездному небу точно башни старинного замка. Тишина. Только слышно шуршание гонимых ветром снежинок да тихая музыка, Симфония Пустоты Аль-Инези, включенная Октавией. Еще — частые удары ее сердца.
Панто-5, мертвая, холодная, насквозь промерзшая планета… Зато какое здесь полярное сияние!
— Сейчас… — дышит Тави мне в ухо, — сейчас…
В небесах вспыхивает огненный фейерверк. Такое не увидишь даже в Долине Арнатов в дни праздника! Гигантские полотнища одно за другим плавно и безмолвно разворачиваются над нами, колышутся, трепещут, играют переливами цветов, которым нет названий в спектральной шкале. Разве можно сказать — красное? Не красное — алое, пурпурное, багровое! Не просто зелень, а малахит и изумруд! Еще лиловое, сиреневое, бирюзовое, охра и киноварь, лазурь и аметист, изгиб темно-коричневого бархата, жемчужная ткань из нитей астабских пчел, оттенки пышных цветов ниагинги, волна земного океана…
Тави глубоко вздыхает:
— Как восхитительно, Ливиец!
— Восхитительно, — говорю я, обнимая ее гибкий стан, вдыхая аромат шиповника. Нам не тесно в кресле скутера; прижимаясь друг к другу, мы глядим на полярное сияние, на вершины торосов, отсвечивающих алмазным блеском, на звезды и летящий снег. Шшш-шуу… шшш-шуу… — поет метель, вплетаясь в мелодию флейт и скрипок.
Нам тепло, но за большим выпуклым иллюминатором скутера — минус шестьдесят. Не люблю холод, не люблю глядеть на снежные равнины, не люблю вспоминать об этом мире, но небесный спектакль искупает все. К тому же Тави нравится это место. Она говорит, что танец красок всякий раз подчиняется другому ритму, который надо угадать. Сегодня это симфония Аль-Инези, художника звуков с Альгейстена.
Я обнимаю ее хрупкое тело. Я так соскучился! Ведь для нее прошло пять дней, а для меня — год и восемь месяцев. Шесть воскрешений, шесть смертей, шесть странствий из самого центра Сахары к океану… Я обнимаю ее в полумраке, в тесной кабине скутера, думая лишь о том, как чудесно пахнут ее волосы, как сладки губы.
Я обнимаю ее хрупкое тело. Я так соскучился! Ведь для нее прошло пять дней, а для меня — год и восемь месяцев. Шесть воскрешений, шесть смертей, шесть странствий из самого центра Сахары к океану… Я обнимаю ее в полумраке, в тесной кабине скутера, думая лишь о том, как чудесно пахнут ее волосы, как сладки губы. Она гладит меня по щеке.
Фейерверк в небесах угасает.
— Ты ведь бывал здесь раньше? — спрашивает Тави.
— Да, милая. Но в южных широтах, где установлены порталы. На станциях Амундсен и Пири.
— Там тоже холодно?
— На этой планете холодно повсюду. Под Амундсеном, где стоял наш купол, минус тридцать. Мы отогревали землю и раскапывали с роботами храм, очень маленький, не больше твоего бьона. Зарылись на двенадцать метров…
Брови Тави удивленно приподнимаются.
— Храм? Я не знала, что здесь кто-то жил!
— Это было давно, два с четвертью миллиона лет тому назад. Небольшие существа, хвостатые, похожие на кенгуру… Они только-только вышли из бронзового века и, очевидно, были очень мирными — оружия мы не нашли, но обнаружилась масса предметов для всяких ремесел. Мы думаем, для обработки камня, дерева, металла, но в точности никто не знает, даже Носфераты. Они пропустили этот мир.
— И эти, — печально шепчет Тави, — эти создания, похожие на кенгуру, они… погибли?..
— Да. Пантос, их светило, нестабильно, то разгорается, то пригасает. Сейчас здесь великое оледенение, и длиться оно будет еще триста или четыреста тысяч лет. Долго, очень долго!
— Мы могли бы подвесить над этим миром энергетические щиты…
— Зачем, моя ласточка? Живых планет в Галактике хватает, а умерших не воскресишь…
Тави сплетает тонкие пальцы на моем затылке.
— Если бы ты мог… представь, Ливиец… если бы то было в твоих силах, ты бы их воскресил?
— Наверное, нет, — отвечаю я после минутного раздумья. — Не стоит тревожить ушедших и наполнять наш мир призраками. К тому же есть одна простая истина: если не уверен, что деяние правильно, не делай ничего. Мы знаем об этих существах так мало… Но впечатление такое, что они смирились с гибелью. Воспроизводство потомства прекратилось — может быть, они не размножались в холоде или сознательно прервали этот процесс. Мы не знаем, Тави.
Она зябко передергивает плечами:
— А этот храм… Он какой?
— Небольшое строение из почти необработанного известняка в форме шестигранной призмы, без крыши, без окон и без дверей, с двумя наружными лестницами. Я не уверен, что это храм. Внутри, до половины высоты — темные окаменевшие шарики и листья размером в ладонь. На листьях, похоже, письмена, а шарики — органического происхождения, как янтарь и уголь. Мы решили, — я усмехаюсь, — решили, что это экскременты. Во всяком случае, такой была гипотеза Саймона.