Лучники, которых вел Анх-Хор, были уже близко, и я не рискнул высунуть голову из травы. Вместо этого подключился к Урдмане и Хассе, пользуясь попеременно восприятием того и другого. Их лица мелькали передо мной, блестела, отражая солнце, бронза шлемов, сияли украшения — широкий обруч из серебра на шее владетеля Мендеса и львиная лапа, символ Сохмет, висевший на груди Хассы. Они беседовали.
— Хвала Амону, в холмах тишина. Значит, Тахос прошел без помехи.
— Истинно так, господин. Пекрур не просто вонючая жаба, а старая и беззаботная. Сейчас мы двинемся вслед за Тахосом и…
— Нет. Не мы, а я. Ты, родич, останешься здесь.
— Но почему, мой господин? Кто понесет щит впереди тебя? Кто сразит твоих врагов? Кто вырежет сердце Пемалхима?
— Я сделаю это сам, когда его пронзят стрелы лучников Анх-Хора. А ты останешься здесь и присмотришь за царевичем. Возьми два десятка копьеносцев и следуй за ним, как пес за хозяином.
А ты останешься здесь и присмотришь за царевичем. Возьми два десятка копьеносцев и следуй за ним, как пес за хозяином. Спрячь его за острием своего меча.
Тишина. Затем Хасса произнес:
— Скоро мы уничтожим силу восточных князей, расчленим их тела и заберем их земли. Заберем, будет на то воля Петубаста или нет! Он слаб, и станет еще слабее, если лишится сына и наследника. Так зачем мне охранять его? Ты думал об этом, родич?
— Думал. И скажу тебе так, Хасса: лучше кислое вино, чем никакого, лучше слабый владыка, чем смута. А смута будет непременно, если престол окажется пустым. Будет, ибо есть кроме нас князья Запада, и владетель Саиса, и фиванские жрецы, и номархи Верхних Земель.
— Ты мог бы взять Танис под свою руку…
— Взять и удержать — разные вещи, Хасса. Свалившийся с гранатового дерева сломает ногу, упавший с пальмы расшибется насмерть… Иди и охраняй сына царя!
А он не глуп, этот Урдмана! — подумал я, прервав контакт. В эти времена фараон был кем-то вроде японского императора — помазанником божьим, который царствует, но не правит. Но никто из владетелей, имевших больше воинской силы, не зарился на трон в Танисе, ибо был уверен: власть его не признают, и все ополчатся на узурпатора. Не справедливости ради, а по злобе и зависти.
Топот, чавканье грязи и звон оружия возвестили, что основное воинство тронулось в путь. Я следил за ним то глазами Хассы и Анх-Хора, то переключался на Урдману, шагавшего во главе отряда. Сразу за ним двигались телохранители и три стрелка с большими, почти в человеческий рост луками. Остальные, как и ожидалось, сосредоточились по обе стороны дороги. Царевич и Хасса со своими людьми стояли чуть дальше, у обозных повозок и верениц навьюченных ослов. Слуги и погонщики, египтяне и рабы из Палестины и Сирии, отдыхали; кто жевал лепешку, кто прикладывался к пиву, кто растянулся прямо на земле. Как бойцы они представляли опасность не большую, чем стадо коз.
Наблюдая за удалявшимися воинами, я отсчитывал про себя секунды. Последняя шеренга скрылась за поворотом на седьмой минуте, после чего я не успел добраться до двухсот пятидесяти, как над холмами взмыл яростный вопль. Мышцы мои сократились будто бы сами собой, я вскочил на ноги, махнул секирой, и тут же слева и справа от меня поднялась цепочка бойцов. Они рванулись к стрелкам, уже натягивавшим луки; засвистели дротики, пращники закрутили ремни с вложенными в них камнями, град снарядов пал на людей Анх-Хора, и половина из них рухнула в траву. Прыгая, словно разъяренный гепард, я заметил, как фланги моего отряда, ведомые Тари и Баклулом, обрушились на выживших стрелков, пронзая их копьями и клинками. Мои дружинники мчались за мной. Иуалат прикрывал меня щитом, справа Осси вздымал сирийский меч, распевая во всю глотку боевую песнь, Раги держался левее и сзади. Видимо, такой была расстановка старших воинов вокруг вождя, диспозиция, проверенная в десятках схваток и стычек, и я молчаливо согласился с ней.
Мы врезались в строй вражеских бойцов. Резким движением щита Иуалат сбил наземь копьеносца, моя секира опустилась, дробя его череп, дружинник слева от Раги повис, обливаясь кровью, на копье, Осси нанес удар огромным изогнутым мечом, и воины за моей спиной дружно взревели: «Пемалхим! Пемалхим! Бей! Бей!» Искаженные яростью лица мелькнули где-то на грани восприятия, острия нацелились в грудь — я обрубил их лезвием секиры. Мои противники, двое или трое, не успели дотянуться до клинков, прикрыться щитами — одного я ударил рукоятью в живот, другого полоснул по горлу, третьего — или их было больше? — отшвырнул с дороги. Мои люди с громкими криками добивали упавших, а впереди волной поднимался гул — разбегаясь, вопили в ужасе обозные, ревели ослы и быки, грохотали, заваливаясь набок, повозки, трескались кувшины, и пиво с шипением текло в дорожную грязь.
Она уже была не черной, а багровой, и такие же красные отметины пятнали серо-зеленый бархат овсов.
Иные краски возникли впереди: белая полоска, синяя, а перед этим бело-синим — сверкающее лезвие меча. Я вышиб его из рук противника одним ударом и занес секиру, глядя в помертвевшее юное лицо. Звон, пронзительный скрежет; мой топор столкнулся с другим топором, и бешеный накал схватки мгновенно покинул меня. Хасса, оттеснив Анх-Хора и щеря зубы, стоял предо мной, и было видно, что он скорей отправится в поля Осириса, чем отступит хоть на единый шаг.