За обозом колесничих — телегами, груженными сеном и ячменем, — меня догнал Инхапи, двадцатилетний воин, старший над пятью лазутчиками. Если я не ошибался, и он был тем Инхапи. В ближайшую половину столетия ему предстояло служить четырем фараонам, достигнуть генеральского чина и должности Хранителя Южных Врат и, в завершение карьеры, возвести на трон правнучку Яхмоса, женщину-царицу Хатшепсут. Георгий, мой коллега, который занимался начальным периодом Нового царства, еще не установил идентичность этого Инхапи и того, который в семьдесят лет будет командовать корпусом Сохмет и короновать царей.
— Унофра — да будет Монт* благосклонен к нему! — повелел мне, господин, сопровождать твоих людей. К ущелью, — произнес Инхапи, склонив голову.
— Хорошо. Желаешь провести ночь в моем лагере?
— Если позволишь, Ветер Смерти.
Так меня звали — Гибли, Ветер Смерти. У народа, к которому принадлежал мой психогенный носитель, были названия для всех и всяческих ветров: рагис — дующий с гор, шаркийя — дующий с моря, псуш — дующий из сухой саванны. Ветер гибли был самым страшным — смерч, несущий песок пустыни, способный засыпать поля, каналы и дома, убить людей и все живое. Поистине Ветер Смерти! Имя это носили самые великие из ливийских вождей.
Спустилась ночь, когда мы достигли ливийского стана. Небо казалось мне мертвым — ни движущихся огней, ни сияющих шлейфов с заатмосферными городами, только ледяное мерцание звезд. Одна из них, кроваво-красная, повисла прямо над башнями Шарухена.
Мои воины дремали, завернувшись в плащи из козьих шкур, но рыжий Иуалат и Усуркун, начальники отрядов, ждали у гаснущего костра.
Масахарта, сын Усуркуна, поворачивал над алыми углями вертел с тушей ягненка. В отсветах пламени руки и лицо его казались розовыми — светлокожие ливийцы в отличие от прочих племен и народов почти не загорали. То была их странная генетическая особенность, такая же древняя, как раса, от которой они произошли.
Я сел, вытащил нож, отрезал кусок себе, потом Иуалату, Усуркуну и Инхапи. Мы ели с жадностью. Жир, падавший на угли, взрывался крохотными фонтанами огня.
Масахарта притащил из темноты кувшин с пивом величиной с ведро и занялся остатками ягненка. Сделав большой глоток, я передал сосуд Иуалату и сказал:
— Завтра покинем удел Хиана. Пойдем дальше гор, искать тех шаси, что спешат на помощь хека хасут.
— Одни? — спросил Усуркун, принимая пиво от Иуалата.
— С чезетом Хем-ахта.
— Да пожрут его теен и кажжа! — произнес Иуалат. — Корм гиены! Этот Хем-ахт много взять не даст.
— Шкуру с козы можно снимать по-разному, — молвил Усуркун и, поколебавшись, все же протянул сосуд с пивом Инхапи. Потом добавил: — Много ли возьмешь с убитых воинов? Не упустить бы город! — Его глаза хищно сверкнули, когда он повернулся к Шарухену.
Инхапи промолчал, ибо был слишком молод, чтобы вмешиваться в разговор ветеранов, грабивших гиксосов, кушитов и египтян, когда его еще на свете не было. Некоторое время мы пили пиво и болтали, взвешивая надежды на добычу — где она будет обильней, в долинах Джахи или за стенами Шарухена. Наконец Иуалат мудро заметил, что за стены нужно еще попасть, не потеряв при этом голову, а перерезать шаси в поле неизмеримо легче. Пиво тем временем кончилось, Масахарта обглодал ягненка до последней косточки, и мои соратники легли наземь у погасшего костра.
Все, кроме Инхапи — он сидел, уставившись в угли, играя коротким бронзовым мечом. То ли ему было неуютно среди нас, то ли что-то мучило его, а спросить лазутчик не решался. Пребывая в теле, лишенном ментального дара, я, однако, не потерял способностей к эмпатии и чувствовал сейчас Инхапи как напряженный лук с растянутой тетивой.
Он пробормотал:
— Позволишь ли говорить, мой господин?
— Да.
— Видит Маат*, что слова мои истинны: я — потомственный воин. Ини, мой почтенный отец, был из Стражей Западной пустыни. Я вырос между пальмой и песком и в детстве метал не камни, а дротики. Моя мать… — рука его коснулась губ знаком скорби, — Мерит, моя мать, ушла в поля Осириса, когда я увидел третий разлив Хапи. У нас была служанка из твоего народа, господин, старая женщина-мешвеш*. Она вырастила меня.
Я прищурился:
— Намекаешь, что сердце твое крепко, как у жителя песков?
Инхапи сделал жест отрицания:
— Сердце мое крепко — пусть я останусь без погребения, если лгу! — но сказать я хочу о другом. Когда я был мал, Шешала, та женщина из людей пустыни, учила меня своим словам. Кое-что я помню… Теен и кажжа — это ведь Демоны Песков? Кажжа — демон сухого песка, теен — зыбучего, а еще есть чиес, демон пещер и трещин в скалах… Так?
— Так. Это все, что ты хотел мне сказать?
— Нет. Я… — Он смутился. — Я понимаю смысл твоего имени, господин. Шешала говорила, что так называют великих вождей и чародеев и что в пустыне Запада они были всегда. Во все времена, даже во время Снофру и Хуфу, строителей пирамид.
Во все времена, даже во время Снофру и Хуфу, строителей пирамид. Они, эти вожди, передают друг другу свое ка, дух Гибли… — Сделав наузу, Инхапи спросил: — Так ли это?
Я молчал. Того умирающего юношу, в которого я вселился семнадцать лет назад, звали Аупутом, но, исцелив телесные раны своего носителя, я назвался Гибли. Я всегда Гибли, во всех эпизодах своей мниможизни в прошлом — такова дань традиции. Я выбрал это имя на заре времен, когда ливийцы еще не пришли в пустыню, да и самой пустыни еще не было, и с той поры ношу его в каждом из десятков моих воплощений. Постоянство имени — важный знак; с одной стороны, оно позволяет отделить Андрея Ливийца от ливийца Гибли, с другой — перебросить мосты между всеми Гибли, которыми я был и буду. Об этих моих ипостасях ходят легенды среди людей пустыни, но я не знал, что их уже повторяют в Обеих Землях.