«Крысиный корм! — выругался Павел. — Какого дьявола! Ты что, онемел? Объясни наконец, куда мы попали?»
«Это кладбище, — пояснил я. — Временное кладбище племени, что обитает неподалеку.
Сюда приходят умирать».
«Почему временное? — тут же спросил Павел. — Нет ничего более постоянного, чем кладбища, — недаром они пережили тысячелетия».
«Потом объясню. Сейчас не до того».
Сейчас я пытался выяснить, может ли двигаться это изможденное тело. Модуль, контролирующий жизненные функции организма, сделал все, что мог, выжал последние соки, и остальное зависело только от меня. Не в первый раз! Во многих моих погружениях я, очнувшись, лихорадочно искал пищу и питье, драгоценный дар в песках или скудной саванне. Я к этому привык. Здесь ели все, от насекомых и змей до мяса гиен, и пили из любой мутной лужи.
Лужи не было, зато с рассветом пришли стервятники. Они кружили в наливавшемся зноем небе, одни высоко, другие, посмелее, проносились над самыми скалами, высматривая клочки гниющей плоти. Частые гости на кладбище! И я был для них самой подходящей добычей.
Подобрав несколько камней, я лег на спину и замер. Небосвод надо мной был высок и прозрачен, солнце, висевшее низко над рваной линией утесов, уже струило потоки жары, но это ощущение было привычным и приятным. Наверное, кто-то из моих далеких предков происходил из Африки, иначе откуда эта любовь к теплу и жгучему яростному свету? Возможно, то был бедуин, скитавшийся в Сахаре, или скотовод-банту с равнин у озера Виктории, или что-то совсем экзотическое, бушмен или пигмей… Их сейчас не осталось, все эти малые народы, как и негроидная раса, не пережили времен Большой Ошибки, но мы несем в себе их гены, и значит, жизни их не потеряны, не растворились в прошлом навсегда. Жаль, что нельзя их вернуть, наделив телами… Жаль! Но сколько народов исчезло на Земле бесследно — одни пережив пик могущества, крушение своих империй, другие тихо и незаметно покинув сцену? Египтяне и ливийцы, мидяне, эламиты, финикийцы, эллины, ацтеки, полинезийские племена… Но кровь их струится в наших жилах, и мы, их благодарные потомки, стремимся познать их жизнь, их расцвет и неминуемый закат.
Гриф-стервятник сел на край скалы, за ним еще пара. Сквозь узкую щелку между сощуренными веками я видел темные бусинки глаз, острые кривые клювы, когти и морщинистые лапы. Неаппетитная еда, но другой не сыщешь среди этих скал… Пять или шесть килограммов мяса, пол-литра крови…
Я стиснул камень. Птицы медленно подбирались ко мне, поглядывали недоверчиво, делали скачок вперед и два назад, вертели головами на длинных голых шеях. Вероятно, на их вкус я был слишком свежим, еще не протухшим, но при наличии стаи конкурентов выбирать не приходилось. Дождавшись, когда первая приблизится метра на четыре, я резко приподнялся и метнул снаряд. Замах был слабый, но мой носитель оказался опытным охотником — камень попал грифу в голову, ошеломил его, а в следующий миг я ринулся к добыче на четвереньках. Шейные позвонки хрустнули под моими пальцами, два других стервятника снялись со скалы с негодующим клекотом. Присев на корточки и тяжело дыша, я принялся выщипывать перья с птичьей грудки.
Пробудился Павел.
«Ты собираешься это есть? Эту гадость?»
— Что за претензии? Ничем не хуже паштета из лягушачьей печенки, — пробормотал я.
«Вонючий стервятник? Сырой?» — Кажется, он был в шоке.
— Ты видишь где-то тут огонь и сковородку?
Павел исчез. Все-таки я ощущал его присутствие — так, как чувствуешь человека, стоящего за спиной. Но сейчас он отключился от всех рецепторов, прежде всего от обонятельных, тактильных и вкусовых, а заодно от зрения и слуха. Оно и к лучшему, подумал я, прокусывая жесткую, в остатках перьев кожу.
Жажда и голод превозмогли отвращение. Я высосал кровь, съел немного мяса и, спустившись со скалы, залез в небольшую пещерку, где было относительно прохладно. Меня клонило в сон — верный признак, что организм восстанавливает силы. Подчинившись этому желанию, я проспал все утро, затем перекусил — основательнее, чем в первый раз, и опять уснул. Когда я открыл глаза, самое жаркое время миновало, солнце уже касалось скал на западе, и ветер был не так горяч. Расправившись с остатками стервятника, я поднялся и, пользуясь последним светом, стал осматривать скалы и камни. Мне была нужна вода — точнее, тропинка, которая приведет к источнику, а затем и к обитаемому оазису. Насколько я помнил, их в окрестностях было четыре — Уам-Неш и Хасса в трех днях ходьбы и еще два подальше. Почти безотчетно я уже мерял расстояние не в шагах и километрах, а единицами времени, так, как измеряют в пустыне — день, половина или четверть дня, темная или лунная ночь.
Эта выдалась лунной, и по тропе, которую я наконец обнаружил, идти было легко. Вполне легко, если не считать мелких неприятностей. Ноги мои дрожали, грудь горела, пылающее горло жаждало влаги, но это были привычные и потому вполне терпимые неудобства. Как-никак стервятник пошел мне на пользу — я мог передвигаться и знал, что доберусь до колодца или источника еще до солнечного восхода. Это подсказывали опыт и инстинкт: из оазиса ходили к могильнику, а люди пустыни совершают переход от воды к воде.