Не потому ли я согласился исполнить просьбу Гинаха?
Три луны Тоуэка одна за другой вознеслись в темное небо и пошли играть в пятнашки среди звезд и огней космопорта, солнечных станций и терминалов базы Чистильщиков. Кроме этих сооружений, развлекательных комплексов и нескольких яхт, вверху ничего не висело — Тоуэк не нуждался в энергетических щитах, управляющих климатом и погодой. Климат здесь был стабильный, погода — всегда отменная.
От озера, сиявшего в темноте голубым опалом, долетел хор мелодичных голосов. Кажется, в амфитеатре шло представление.
— Красиво, но незнакомо, — промолвил я. — Новая опера?
Не отвечая на мой вопрос, Тави помотала головой, и звуки разом ослабели, поглощенные колоннами деревьев.
— Не желаю этого слушать! Хочу, чтобы ты мне спел! Не новое, старое!
Старое — значит, то, что я обычно ей пою.
Даже не старое, а совсем древнее… Не ливийское, нет; ливийцы не признавали лирики и не томились от любви. Простые парни, разбойники и душегубы… К счастью, рядом с ними жил другой народ.
Я запел, запел на языке, мертвом больше десяти тысячелетий. Ветви олангов и гиму аккомпанировали мне.
Подари мне улыбку, прекрасный цветок лотоса,
Спустись в сад, дай насладиться видом твоим.
Взгляни на меня, обрадуй мое истомленное сердце…
О, как я люблю тебя!
Стан твой — пальмовый ствол, дыхание ароматней мирры,
Груди — виноградные грозди, а губы источают мед —
Подобного меда не собирают даже в полях Иалу.
О, как я хочу вкусить его!
Вот идешь ты, словно Хатор*, нежнейшая богиня,
И сердце мое замирает, и кажется, что заря
Спустилась на землю после темной ночи.
О, как я люблю тебя!
09
День спустя я сидел на пороге своего жилища, поджидая Тави и Егора. Желтый и бурый простор — камни, щебень, песок и скалы, покрытые рисунками — тянулся к горизонту, и там, на юго-западе, мерцал мираж, видение, пришедшее из заповедника Эль-Джуф: три десятка мастодонтов медленно и важно двигались по равнине среди высоких трав, бамбуковых зарослей, пальмовых и банановых рощиц. Выше и правее миража парил воздушный корабль, искусно стилизованный под старинный фрегат — полные ветра паруса, высокие мачты с развевающимися флагами, и вдоль бортов — трехярусные галереи, прикрытые силовым защитным полем. Я видел крохотные фигурки, толпившихся на палубе и галереях; наверняка то были гости с далеких миров, решившие полюбоваться на редкостное зрелище. Кое-кто из них не походил на хомо сапиенс, но я не присматривался к любопытным посетителям моей пустыни. Чем они могли бы меня удивить? Собственно, ничем, тогда как перемены, происходившие со мной, были гораздо интереснее.
Я размышлял о детях.
Не исключительный случай; раньше или позже такие мысли приходят к каждому. Сперва намеком на то, что жизнь, быть может, щедрей и богаче, чем представлялось до сих пор, а спектр человеческих привязанностей обширнее, и есть в нем место для всякой любви — той, что соединяет женщину с мужчиной, и той, которую мы дарим существам слабее нас. Вот начало, а после мы чаще и чаще вспоминаем тех, кто ушел к Носфератам, вложив в нас частицу собственной души; и так, шаг за шагом, приходит желание отдать, не получив ничего взамен, кроме мимолетной радости и долгого-долгого чувства потери.
Это не родственные узы и не стремление продлить себя в потомстве. Этика общества, забывшего о старости и смерти, во многом изменилась с древних пор; возраст более не рассматривается как признак мудрости и опыта, понятие преемственности поколений среди живущих сотни и тысячи лет лишено смысла, цепь кровного родства распалась — да и узнать о нем без справки в генетическом архиве невозможно. Семья исчезла вместе с наследуемым имуществом и титулами, судьбы родителей, детей, братьев и сестер, часто разделенных несходством характера и темперамента, а также провалами в несколько веков, не интересуют никого, сменившись иной формой привязанности — к личностям, вызывающим широкую палитру чувств, от симпатии до поклонения и страсти. Союзы между людьми теперь отличаются большим разнообразием, связи — большей гибкостью, тонкостью, изощренностью; временами они рвутся при малейшем усилии, а иногда способны выдержать груз столетий.
Но отношение к детям, то любовное и заботливое желание отдать, одарить, что приходит с возрастом, не претерпело перемен.
Но отношение к детям, то любовное и заботливое желание отдать, одарить, что приходит с возрастом, не претерпело перемен. Правда, теперь считается бестактным — даже постыдным — напоминать взрослому о детских годах, представляя сильного самодостаточного человека тем зависимым созданием, каким он был ничтожную частицу своей жизни. Воспоминания о детстве и детских привязанностях являются столь же интимными, как первый сексуальный опыт. Интимными, хоть и не вызывающими стыда — наоборот, детские годы были и есть время беззаботного счастья, неповторимо ярких эмоций и грез, всплесков интуиции, когда за секунду познаешь такое, на что без помощи Зазеркалья понадобились бы часы и дни. Нет, детство осталось волшебной порой, щедро приправленной нежностью, которую взрослые дарили детям — всем детям, не разделяя их на своих, самых любимых, и чужих, не вызывающих особо теплых чувств.