— Да, соедини.
Прошло секунд десять — чудовищное время для такой простой операции. Наконец Сенеб виновато сказал:
— Прошу прощения… Возможен лишь контакт с его конструктом. Он в своем бьоне, но не желает отвечать на вызовы. Очень занят.
— Занят? — Внезапно я почувствовал, как по спине ползут холодные мурашки. — Значит, занят… Скажи, Сенеб, мой друг Павел или Койн Супериоров не делали каких-нибудь общественных заявлений в Инфонете?
— Минуту… Нет, магистр. За время вашего отсутствия зафиксирован ряд общественно значимых информаций, но их источник — не ваш друг и не супериоры. Койны Чистильщиков, Ксенологов и Космологов объявили о новой экспедиции в Рваный Рукав, Оха Поката из Койна Модераторов сообщает, что планета Янтарь в Малом Магеллановом Облаке готова к заселению, Носфераты прислали предупреждение о вспышке сверхновой в созвездии Водолея, некто по имени Дальтон проинформировал о том, что в Кольце Жерома найден атаракт…
— Что? Что за атаракт? — начал я, но тут же махнул рукой. — Объяснишь потом. Прошу тебя, Сенеб, вызывай Павла и соедини нас, как только он ответит. Тави у себя?
— На Артемиде, магистр.
Я нырнул в портал, и вслед мне донеслось:
— Пальма, ждущая прохладных струй… Утоли его жажду, благая Киприда, дай вкусить сладость губ, наполни руки его…
Усмехаясь, я проскочил обе половины бьона Октавии, земную и тоуэкскую, снова прыгнул в Окно и очутился на Артемиде, в комнате Тошки. Это была обычная детская: скругленные стены, расписанные веселыми картинками, кроватка, маленькие столики и стульчики, все острые углы на мебели прикрыты мерцающим силовым экраном. На полу разбросаны игрушки — кубики, меняющие цвет, фигурки животных, голокамера в виде глазастого филина; у потолка завис пушистый летающий дракончик. Комната открывалась на просторную веранду, тянувшуюся вдоль низкого длинного здания. Места на Артемиде хватает, и детский городок был в основном одноэтажным и прятался под кронами огромных секвой и дельмантов.
Выйдя на веранду, я встал у перил. Было тепло, но не жарко. Меж ветвей просвечивало розоватое небо с изумрудными облаками, парили в вышине странные четырехкрылые птицы, тянулась к огромным древесным стволам полянка, заросшая густой короткой травой, не зеленой, а, скорее, золотисто-желтой. По ее краям сидели люди — как мне показалось, десятка полтора мужчин и женщин, и среди них я увидел Октавию.
Сидели они в полной тишине, сосредоточенно — даже благоговейно! — взирая на возившихся посреди поляны ребятишек. Там были Тошка и его приятели-двухлетки, Лисси, Димчик, Крис и пятеро других, мне незнакомых. Они что-то строили, выуживая строительный материал прямо из воздуха, сопя от усердия и вскрикивая звонкими птичьими голосами. Тошка не мог приладить какую-то деталь, хмурил брови, сердился; Лисси направилась к нему, и они взялись за дело вдвоем. Конструкция постепенно росла и раздавалась вширь, превращалась то ли в замок, то ли в причудливый космический корабль; на ней замигали огоньки, будто из пустоты возникли лестницы, трое мальчишек залезли на них и трудились теперь в метре от земли. Кажется, им приходилось нелегко — один спустился и уступил рабочее место Антону.
Закрыв глаза, я потянулся к полянке легким ментальным усилием, вдохнул аромат шиповника, услышал шелест листвы под ветром и замер, не поднимая век. Внезапно меня затопила радость, поток, пришедший со стороны; раздались шелест платья, звук быстрых шагов, и руки Тави обхватили мою шею.
— Ты здесь… — прошептала она. — Ты вернулся… Так быстро! Что-то случилось, Ливиец?
— То же, что всегда, — произнес я, пока ее пальцы ощупывали мое лицо.
Она потянула меня в комнату:
— Пойдем, не будем мешать. Малыши заняты, учатся работать вместе, папы и мамы любуются на них.
— И я не прочь полюбоваться.
— Сначала на меня!
Мы вернулись в комнату и опустились на ковер у кроватки. Ладонь Тави снова погладила мой висок.
— Что это было, Ливиец?
— Стрела, мое счастье, ассирийская стрела. Но я почти не мучился. Все случилось быстро.
Боль промелькнула в ее глазах, но я ее стер поцелуем. Потом принялся рассказывать о Пемалхиме из Гелиополя, о древнем папирусе Птолемеевых времен, о распре из-за святой реликвии и о том, как все случилось на самом деле. Октавия повеселела, заулыбалась — я описывал схватку с людьми Асуши на два голоса: глас наблюдателя — правдивая история, глас поэта — песнь, сочиненная Осси. Я поведал ей про Урдману, плохого парня, носящего клок на темени, про заносчивого Анх-Хора, сынка фараона, про Пекрура, прожженного торговца и политика, про вождей из восточного клана, Петхонса, Сиба, Охора и других, про Иуалата, старшего над моими воинами, про трех стрелков, Пайпи, Дхаути и Хем-ахта, и про Хираджа, купца из Библа. Я не говорил о Дафне, но обо всем остальном, о том, что было хорошего или хотя бы забавного, поведал без утайки. Правда, повесть получилась без конца — не хотелось мне рассказывать о гибели ее героев под ассирийскими мечами.
Потом мы молчали. Сидели, обнявшись, на ковре в благоуханном воздухе Артемиды, слушали, как шумит листва, как гомонят на поляне ребятишки, и думали об одном и том же, о цене, что выплачена за наш прекрасный светлый мир. Миллиарды жизней, прожитых в страхе и горе и оборвавшихся до срока, миллиарды погасших вселенных, океаны погибших надежд, развеянных прахом замыслов, сгоревших судеб… Высокая цена, но неизбежная. Даже с Носфератов ее когда-то взяло время.