Он выплюнул землю и травинки.
— Но я…
— Ты сын осла! С ними Анх-Хор, царевич из Таниса, и он наверняка привел лучников! Пошли людей, или я вырежу ремень из твоего хребта!
Злобно сверкнув глазами, Баклул исчез в траве. С осторожностью приподняв голову, я уставился на овсяное поле. Войско Урдманы было километрах в пяти-шести, и его разведчики, которые двигались налегке, уже могли сюда добраться.
Я ждал, всматриваясь в высокие зеленые травы. Пять минут, десять, пятнадцать… Затем метелки овса заколыхались в двух местах, прочерчивая след ползущих в них людей. На мгновение мелькнули головы, прикрытые плетенными из стеблей накидками — мои воины осматривали поле. Потом раздался придушенный хрип, блеснуло лезвие кинжала, и шевеление в овсах затихло.
Кто-то осторожно коснулся моего плеча.
Скосив глаза, я увидел дружинника Баклула в холщовом нагруднике, со связкой дротиков на спине.
— Меня послали гонцом в холмы, семер. Я вернулся с вестью от владыки Пекрура.
— Говори!
— Он сказал: Пема, сын мой, если лучники идут последними, позаботься о них. Еще сказал: вряд ли их пошлют впереди войска.
Вряд ли, молчаливо согласился я. Лучники опасны, когда до шеренг противника двести шагов и пустое пространство; значит, Урдмана оставит их в арьергарде в качестве прикрытия. Та-Кем издревле славился стрелками из лука; в этом боевом искусстве египтяне превосходили всех, кроме, возможно, скифов, конных лучников. Но с коня не пошлешь стрелу на большую дистанцию, а мощные луки египтян били почти на половину километра.
— Иди, — сказал я воину Баклула. — Иди и готовься к бою.
Он исчез в траве.
Я смотрел на деревню, на крестьян и их женщин, боязливо выглядывавших из лачуг, на собак и голых ребятишек, перебегавших от двора к двору, и жалость, непрошеный гость, закрадывалась в мое сердце. Вечно голодные, испуганные, невежественные, гнущие спину перед сильным и знатным, а перед богами падавшие ниц… И так — века, тысячелетия, в каждом уголке Земли… Даже в Эпоху Взлета, когда над планетой уже кружили спутники, это не прибавило счастья голодным и униженным. Что они думали о будущем? Как представляли его? О чем мечтали в своих темных и жестоких временах?
Далекий мерный топот прервал мои раздумья. Деревня вдруг замерла; исчезли дети, попрятались собаки, никто не высовывал голов из хижин, и мнилось, что даже пыль застыла в воздухе. На дороге показались воины. Тракт был нешироким, и они шли по четверо в ряд, огибая здание амбара и площадку перед ним, где, видимо, обмолачивали колосья. В овсах началось едва заметное глазу шевеление — мои люди оттягивались назад, к зарослям травы, метатели дротиков ползли вперед, пока те и другие не слились в единую цепочку на краю поля. Воинство Урдманы тянулось по дороге нескончаемой чередой — легковооруженные, пращники, лучники, щитоносцы и копьеносцы, обоз — повозки и ослы. Казалось, что людей тут гораздо больше тысячи — как всегда, когда отряды двигаются в походных колоннах. Предводители, Урдмана со свитой, Тахос и царевич Анх-Хор, шли теперь не в середине войска, а возглавляли его. Их лиц я не видел, ибо до первых шеренг было еще не меньше километра.
Раздался протяжный возглас, и маленькая армия остановилась. К вождям приблизился высокий человек в доспехах. Хасса, понял я, и, прижавшись к земле, мысленно произнес «Чару».
Звуки, запахи и визуальное восприятие включились резко, с силой внезапного удара. Пахло потом, кожей и свежей растоптанной травой; еще я видел темное лицо Урдманы, физиономии царевича и Тахоса, маячившие на заднем плане, и слышал их тяжелое дыхание. Полезная штука эти ловушки Принца, мелькнуло в голове. Я отстрелил еще несколько модулей во вражеских воинов и князей и приготовился слушать.
— Лазутчики пока не вернулись, господин, — почтительно произнес Хасса. — Те, которых я послал к холмам.
— А другие? — Урдмана шумно перевел дух. Видно, сказывался быстрый четырехчасовой марш по размокшей дороге.
— Те, что подкрались к лагерю, уже здесь. Корабли Пекрура по-прежнему у берега, а в его стане горят костры, и над каждым жарится мясо.
— Наши быки, — сморщившись, пробормотал Тахос. — Наши овцы и козы…
— Небольшой убыток, если святыня Инара останется в Мендесе, — возразил царевич Анх-Хор, поворачиваясь к Урдмане.
— Боги нам благоволят, вождь, ибо все случилось так, как ты хотел: Пекрур явился в наши земли, чтобы отомстить за оскорбление, и скоро ты уничтожишь его, и не будет соперника ни тебе, ни отцу моему. Что жалеть о быках и баранах! Цена невелика.
— Если не считать моего сына!.. — с яростью выдохнул владетель Мендеса.
— Амон дает и Амон берет, — промолвил Тахос. — У тебя есть другие сыновья, подобные юным львятам.
— И когда я сяду на престол в Танисе, они будут стоять первыми у моих колен, — продолжил Анх-Хор. — Я одарю их землями клана Инара, и будет один сидеть в Гелиополе, а другой — в Песопте.
При этих щедрых обещаниях лицо Урдманы разгладилось. Он бросил взгляд на словно бы вымершую деревню, пристально оглядел дорогу и холмы, затем произнес:
— Выходит, ты ошибся, Тахос: Пекрур, вонючая жаба*, все еще в лагере и не готов к сражению.