Его соседи обнаружились под навесом в десятке метров от воды в компании высокой, очень худой девушки, державшей в руке бокал с красным вином.
— Познакомьтесь — Марина, — представил ее Сергей. — Тоже из «наших», кандидат политологии.
— Очень приятно, — наклонил голову Леон. — Я смотрю, компания у Андрея представительная. А что, кстати, он все грустит? Я все-таки не думаю, чтобы моя Анька могла запугать мужика до такой степени.
— Он Матюшенко испугался, — засмеялась девушка. — Фигура ведь серьезная. А ну как нагадает не того?
— Не нагадает, — успокоил ее Леон. — Пан Мотя уже в кондиции, сейчас ему не до прогнозов. Дальше будет только веселее, вот увидите.
— А вы его давно знаете?
— Кого — пана Мотю? Да с рождения, у меня вон дед с ним всю жизнь пьет. А что?
— Да интересный он тип, в общем-то. Вы знаете, что он работал с правительством Назарова и точно предсказал его падение в 88-м?
— Для меня это слишком давно. Не помню что-то… а что там было?
— «Распиленные» московские фонды и история с пропавшими «секретными учеными». Лунная база — вы же должны знать!
— Простите, ей-богу не знаю. Вообще от нашего пана Моти можно ждать чего угодно: мне он как-то раз заявил, что умру я в глубокой старости и в ста световых годах от Солнца. Интересно, на чем я туда доберусь?
Марина посмотрела на Леона очень серьезно.
— Это он вам действительно такое предсказал? Вы не ошиблись?
— Ну вот еще! — захохотал Леон. — Я тогда не знал, смеяться или плакать, а вы говорите — ошибся! Мне всего пятнадцать было, я только и делал, что мечтал о звездолетах. А потом, знаете ли, вышло, что звездолетами и не пахнет, а я ползаю туда-сюда не дальше Нептуна. Какие уж тут световые годы! Меня даже на Плутон не пустили — дескать, молод еще. А теперь я и не знаю, полечу ли вообще куда-нибудь — похоже, отлетался.
А теперь я и не знаю, полечу ли вообще куда-нибудь — похоже, отлетался.
— Это… после Севильи? — осторожно спросил Виктор.
— Ну, вот, опять Севилья, — вздохнул Леон. — Нет, взрыв тут ни причем, меня почти и не задело… просто в Москве считают, что на шарике я нужнее. И ситуация у меня такая, что спорить с начальством совершенно бесполезно.
— Вы там не Договором, часом, занимаетесь? — усмехнулась Марина.
— В каком-то смысле, — пожал плечами Макрицкий. — По-моему, им сейчас все занимаются.
— Еще одна дубина большой политики, — махнул рукой Виктор. — Причем насквозь уже гнилая. Не хватает только взрывателя…
— Что вы имеете в виду? — нахмурился Леон. — Какого взрывателя?
— А-аа… любого. Какого угодно — и вся система подковерных договоренностей и «правды с оговорками» развалится. Подписание Договора, если смотреть на вещи без эмоций, принесло бы некоторое успокоение — что-то вроде обезболивающего для больного. Но проблема в том, что сейчас без операции уже не обойдешься, это я вам как специалист говорю. Да и… все равно, что-то будет. Не сегодня-завтра в Союзе придут к власти молодые политики с высочайшей за последние сто лет пассионарностью — они ведь уже видны, и темпы их роста позволяют предполагать полный успех на всех тех уровнях, которые им угодно будет штурмовать. Вы видели, как наш Томенко обнимался в Москве с Лобовым? Томенко скоро станет секретарем межпарламентской ассамблеи совета Союза. А Лобов — без пяти минут спикер Госдумы. За спиной у обоих стоят мощнейшие финансово-промышленные группировки, в последнее время резко увеличившие инвестиции в свои исследовательские комплексы. Их пытаются ограничивать в этом, но игра уже проиграна. Причем в Москве этот факт осознали раньше всех, и особого сопротивления сегодняшние «партии власти» оказывать уже не станут.
— А вот в Европе и в Штатах будут проблемы, — добавила Марина, — потому что там любое движение в сторону от накатанной колеи воспринимается в роли дестабилизирующего фактора, способного вызвать социальное напряжение. А этого они боятся больше всего на свете. У мэра Нью-Йорка самая безобидная демонстрация, скажем, Экологической Лиги, вызывает чуть ли не сердечный приступ. Вы в курсе, что в Штатах категорически запрещено распространение любых фото и видеоматериалов с антиправительственными демонстрациями двадцатого века? Даже писать об этом нельзя — только в отдельных научных работах с четко определенной идеологической направленностью.
— Я слышал, что у них идет жесткая фильтрация нашего сегмента информационных лент, — приподнял брови Леон, — но о запрете на демонстрации — нет, не приходилось.
— Ну вот знайте. Глухо закрыты любые материалы, способные заставить людей думать собственной головой. Существуют даже особые бюро, отвечающие за постоянный многовекторный мониторинг общественного мнения.
— Такие бюро существуют везде, и у нас тоже. И существовали они, извините, всегда — чем вы хотите меня удивить?
— Есть одно «но». Ни наши, ни московские — ни даже, заметьте, пекинские — не имеют задачи тотального контроля над этим самым общественным мнением. Да и не одно только мнение они в Вашингтоне контролируют — сам способ мышления, если хотите. Поэтому обыватель глубоко убежден, что в стране происходит только то, что должно происходить — для его, обывателя, блага.
А проблем не существует, потому что их существовать просто не может. Между прочим, ни одна из американских сетевых лент не сообщила о севильском теракте, более того, сразу после него некоторые горячие головы посоветовали специальной комиссии Конгресса на время ограничить поток туристов в Европу и тем более к нам, в Союз. Этого, правда, не сделали, но что туристы — сколько их, в конце концов? Ну приедут, расскажут — в полном соответствии с теми установками, что вбивались им в головы с самых пеленок. А в Пекине и в Дели, наоборот, все произошедшее восприняли чрезвычайно серьезно и ни от кого ничего не скрывали.
— Однако же мысль о том, чтобы прикрыть хождение наличных денег, через Сенат все же не прошла, — Леон вдруг почувствовал, что Марина раздражает его безапелляционностью своих суждений. — На святое покуситься не решились.