Сидя перед низким журнальным столиком, в теплом желтом пятне света старинного торшера, Леон разглядывал пузатую бутылку с бордовой этикеткой и набор сыров (он так и заказал — «коллекцию», причем не терпящим возражений тоном, пусть себе побегают). Отпуск, о котором он так мечтал на «Галилео», складывался самым мерзейшим образом. Сперва эта идиотская история с Чизвиком, а теперь еще и нелепая гибель Форена — о боже, более чем достаточно!
Он пил медленно, зная, что если напьется раньше полуночи, то опять напросится в гости к Жасмин, а та, наверное, не откажет, хотя, конечно, кто ее на самом деле знает?.. Нет, пожалуй что не откажет, но потом Леон будет мучительно корить себя за этот визит, краснеть перед самим собой, что может нелепей для мужчины?
За окном давно стояла тьма, вернее, желтые сумерки никогда не засыпающего Вечного Города. Леон наливал себе буквально на самое донышко каплевидного коньячного бокала, неторопливо высасывал ароматную коричневую жидкость и откидывался на спинку кресла. Потом все повторялось. Уровень в бутылке упал до середины, и постепенно лицо Форена, до того стоявшее у него в глазах, растворилось, уступив место теплой желтоватой пустоте. Неожиданно Леон вспомнил Люси Ковач. Он не просто был уверен, нет, он знал, что девушка жива. Собственно, иначе и быть не могло… и все же — вот: кто же они такие, наши странные братья по крови? Макрицкий снова потянулся к бутылке, но замер. Скрипа он не слышал, однако спиной, точнее, чувством, развивающимся со временем у каждого астронавта, ощутил изменение объема помещения: кто-то приоткрыл входную дверь.
Из всего арсенала оружия, изобретенного за долгие тысячелетия человечеством, Леон сносно владел лишь саблей. В каком-то смысле нелишней оказалась бы даже ножка от старинного стула, что притаился в углу гостиной, — но увы, отламывать ее было уже поздно, рукопашная же подготовка капитана Макрицкого находилась на самом прискорбном уровне… поэтому он спокойно, не прислушиваясь даже к происходящему, налил себе полбокала коньяку и удобно вытянулся в кресле, положив ноги на столик. Если сейчас шарахнут по голове, этак оно будет легче. Дураку ведь понятно, что в одиночку налетчики не ходят, так что пытаться проскочить мимо нападающего без толку — встретишь второго.
— Не беспокойтесь, Леон, — произнес кто-то у него за спиной.
Резко дернувшись, Макрицкий подскочил и обернулся. В полутьме гостиной стоял высокий и, кажется, немолодой мужчина в длинном темном плаще. И говорил он почему-то по-русски, да еще и без сколько-нибудь отчетливого акцента — скорее, ощущался какой-то сугубо российский диалект. Впрочем, Леону было сейчас не до диалектов: он дрожал.
— Я Трубников, — безо всякого выражения отрекомендовался неожиданный гость. — Впрочем, можете звать меня Цезарем Карловичем. Вы разрешите мне присесть?
* * *
— У вас забавная манера наносить визиты, — заметил Леон, подходя к старинному буфету. — Вы представляете себе, что я мог бы сделать, ударь мне в голову захватить в отпуск мундир?
Цезарь Карлович придвинул к столику второе кресло и кротко улыбнулся:
— Мне нравится ваша сдержанность, мой дорогой капитан. И ваш коньяк тоже. Впрочем, этого следовало ожидать. Что же до вашей сабли, то — не поймите меня превратно, я осведомлен о свойственном вам мастерстве, — меня не так просто достать даже вашим клинком…
Только теперь Леон смог рассмотреть его как следует. Лицо Трубникова выглядело невыразительно-серым, ничем не выделяя его обладателя из толпы таких же седоватых буржуа «за пять минут до пенсии»: жизнь почти прожита, в банке греется кой-какой капиталец, впереди ждет уютный розарий и рыбалка по субботам. Даже глаза, когда-то, наверное, голубые, а сейчас выцветшие до неопределенной полупрозрачной серости, должны были принадлежать именно такому стандартному типажу — и, тем не менее, Леон с первых же секунд почувствовал, что все то, что он видит, лишь маска. Непонятно только, постоянная, или одна из многих? И еще ему почему-то сразу же показалось, что почтенный Цезарь Карлович, любитель эффектных ночных появлений, гораздо старше, чем сейчас выглядит… причем без каких-либо изысков могучей современной науки.
Макрицкий поставил перед гостем коньячный бокал и сел.
— Вы уже слышал о смерти Юбера? — спросил он.
— Именно поэтому я не стал звонить вам, — тихо ответил Трубников.
— Именно поэтому?
Заподозрить старика в маразме было трудно. Леон на секунду прикусил губу, попытался заглянуть в глаза своему собеседнику, но без толку, — и молча поднял бокал.
— Царствие небесное, — все так же, едва слышно вздохнул Трубников. — Впрочем, именно этим все и должно было кончиться. Юбер был слишком умен, да, увы, безрассуден. Опасное сочетание.
— Давайте начистоту, уважаемый Цезарь Карлович, — не выдержал Леон. — Что привело вас ко мне, да еще таким экстравагантным способом?
Трубников со вкусом облизал губы.
— Превосходный коньяк.
— Превосходный коньяк. Я должен был бы извиниться перед вами, но не стану. Обстоятельства сложились так, что у меня не было другого способа нарушить ваш покой… Наши с вами обстоятельства, пан капитан. Я не любитель говорить загадками, но с другой стороны, начни я сейчас резать правду-матку, вы не поймете и половины. А что касается несчастного Форена, то он сам виноват. Журналистское любопытство должно иметь разумные пределы, в противном случае любопытного приходится притормаживать. Юбера тормозить было поздно, его просто остановили. Причем грубо, очевидно, в последний момент, когда уже не существовало никаких иных вариантов. Он летел в Рим не только для разговора с вами. Он летел ко мне.