— О, — двинул бровью немец.
При виде коньяка и роскошного набора сыров обитатели столика зашевелились, а полковник Никонов неодобрительно нахмурился, но разумеется, промолчал.
— Прошу, — театрально взмахнул руками Леон и потянулся к ближайшей бутылке «Кара-дага».
— Прошу, — театрально взмахнул руками Леон и потянулся к ближайшей бутылке «Кара-дага».
— Я, кстати, вовсе не пессимист, — произнес Каплер, разглядывая на свет содержимое своей рюмки. — Я самый что ни на есть реалист. Нас ждет долгое сражение, и закончится оно только тогда, когда хотя бы пятьдесят процентов всех межпланетных программ окажутся в частных руках. Остановить этот процесс, как ты понимаешь, невозможно. Через какое-то время мировые правительства потеряют основные рычаги давления на финансистов, и тогда им не останется ничего другого, кроме свободной продажи лицензий. Конечно, тормозить научный и технический прогресс они еще какое-то время смогут, но и тут цена вопроса — всего лишь лет двадцать.
«Пьян он, что ли? — подумал Леон. — Говорить о таких вещах в компании малознакомых людей… странный сюрприз».
Поймав его взгляд, Каплер загадочно усмехнулся и умолк.
* * *
Официальное открытие устроители запланировали на десять утра. В без десяти огромный, сверкающий сотнями хрустальных люстр холл перед дверями конференц-зала уже гудел от множества голосов. Стараясь не упускать из поля зрения Никонова, к которому то и дело подходили знакомые чиновники и офицеры из различных европейских структур, Макрицкий скромно стоял в углу под пальмами — он здесь не знал практически никого, ибо астронавтов-экипажников, даже обремененных чинами, на конференцию пригласить не соизволили. Их мнение волновало официальный Брюссель в самую последнюю очередь.
Леон глянул на часы, соображая, хватит ли у него времени зайти в курительный салон, но тут распахнулись двери, и собравшиеся чинно потекли в зал. В это мгновение мимо Леона стремительно прошагал седоватый, грузный полковник украинских ВКС с рассерженным лицом. Где-то они уже встречались, но где и при каких обстоятельствах, Макрицкий вспомнить не смог. Пожав плечами, майор поспешил к своему временному шефу, уже оглядывающемуся в поисках нерадивого подчиненного.
— Я здесь, Семен Михалыч, — жизнерадостно отрекомендовался он, прекрасно зная, что лучший способ успокоить Никонова — это в очередной раз сыграть под идиота.
— Ага, — закивал тот, — ну идем, идем. Ты должен быть при мне, хотя бы на официальных мероприятиях, а то о нас там черт-те что подумают…
«Кто подумает? Что?.. — мысленно фыркнул Леон. — От уж баран, прости господи — кроме Устава, ни хрена промеж ушей не застряло!»
Как лицам наблюдающим, им полагались места в «задних рядах». Никонов, то и дело сверяясь с жетончиком, пробрался наконец по застеленной ковролином лестнице едва ли не на самый верх.
— Двадцать два — двадцать три, — торжественно объявил он и двинул вглубь, распространяя вокруг вонь недорогого японского парфюма и двуязычные извинения.
Леон дал себе слово не морщиться. Усевшись в мягкое зеленое кресло, он зачем-то проверил наличие на подголовнике заботливо припасенного для гостей обруча с акустикой системы перевода, удовлетворенно вздохнул и посмотрел наконец, что творится в президиуме. Там было довольно весело. За спинкой своего — центрального — кресла, в непринужденной позе стоял почетный гость: его величество король Испании Хуан-Пабло (его порядковый номер Леон в упор не помнил), и слушал наклонившегося к нему спикера Европарламента месье Анжелли. Спикер тряс вытянутой, едва ли не конусовидной лысой башкой и отчаянно размахивал руками. Остальные уважаемые господа, статус коих требовал их присутствия на сцене, уже занимали свои места, стараясь не обращать внимания на монарха и его собеседника.
Наверное, Людовик Анри Анжелли трясся бы и дальше, но к нему пластично, как кот к сметане, приблизился брюссельский министр науки и промышленности Бела Какоши и зашептал что-то в ухо. Спикер содрогнулся, огорченно махнул рукой и поплелся к трибуне — приветственная речь была за ним.
— Гхе-гхе!!! — загремело над ухом. — Дорогие друзья! Разрешите мне…
Майор Макрицкий закрыл глаза и постарался отвлечься от воплей старого мошенника. Депутат Анжелли попал в Европарламент задолго до его рождения, и Леон понимал, что человек, обладающий таким законотворческим стажем, в принципе не способен на сколько-нибудь разумные действия. Что бы он ни сказал, будет дичью и откровенным бредом, опирающимся не на здравый смысл, а на «существо политического момента».
После речи его превосходительства евроспикера на трибуне очутился болгарский депутат Стойков, представлявший в данный момент довольно одиозную левую фракцию «Разум и прогресс». Леон зашевелился. Стойков был фигурой легендарной. Поговаривали, что у него в кабинете висел портрет Мао.
Отфыркиваясь, как раздосадованная лошадь, болгарин первым делом заклеймил подлых предателей, на корню, как известно, закупленных алчными промышленными корпорациями, затем, слегка разойдясь, объявил о решении его уважаемой фракции «спасти счастье наших детей любой ценой, даже если она покажется кому-то непомерной». Теперь в зале шевелились уже многие.