— Но-но-но, Машенька, не шали! — пьяный с неожиданной ловкостью крутанулся, высвободил руку с ножом и приставил острие к волчьему горлу.
— Только дернись у меня, и я тебя, с-сука, прирежу. Второй раз сдохнешь. Как собака сдохнешь. То есть, прости, как волк…
Волк широко раскрыл пасть и тоскливо, с подскуливанием, зевнул.
— Фу, Машенька, фу! — задрыгал ногами пьяница. — Отвали, я сказал! От тебя псиной несет!
Волк покосился на нож, потом с ненавистью посмотрел своими белесоватыми глазами в единственный глаз (второй был затянут бельмом) лежащего под ним человека и неохотно отполз в сторону.
— А ты, кажется, не рада встрече? — одноглазый встал и принялся отряхивать свой замызганный балахон. — Линяешь, что ли, а, Маш?
Волк жалобно заскулил.
— Ну ладно, ладно, не плачь. Сейчас воткну его на место. Я же просто пошутил. Поиграть с тобой хотел. Ну, игривый я, что уж поделаешь…
Одноглазый не спеша взошел на мост, наклонился, прищурился.
— Откуда он торчал? Ты не видишь, а, Маш?
Поджав хвост, волк вскарабкался следом и ткнулся носом в крохотную выемку в доске.
— Ну да, ну да, в-вижу, — одноглазый пьяно пошатнулся и тут же метнул нож удивительно резким, точным движением: лезвие изящно вошло прямо в выемку, мелко задрожала рукоятка. — Ну, все. Готово, собачка. Можешь кувыркаться. Ап!
* * *
— А ты меня не узнаешь, что ли? — спросил одноглазый, когда Маша поднялась на ноги.
— Узнаю, — ответила она, все еще тяжело и часто дыша. — Алекс. Дядя Леша.
— А вот и нет, вот и нет! Я не дядя Леша. И даже не дядя Леший. Никакой я здесь не дядя! — дядя Леша громко захихикал и даже подпрыгнул пару раз от удовольствия. — Я не дядя! Я не дядя! Я вообще не человек. Здесь я — Лесной. Вот он я, полюбуйся, какой есть!
Лесной плавным горделивым жестом указал на свою пропитую физиономию и рваные тряпки, а потом ернически раскланялся. Маша вдруг с изумлением заметила, что бельмо исчезло. Теперь на нее весело и зло смотрели два маленьких зеленоватых глаза-буравчика.
— Лесной так Лесной, — безразлично согласилась она. — Просто раньше вы называли себя иначе. И выглядели тоже немного по-другому.
— Ты про глаз, да?
Лесной состроил гримасу: прищурил один глаз и высунул язык; потом вернул лицу первоначальное выражение.
— Это у меня просто такой сценический имидж, — пояснил он самодовольно. — А Алекс и дядя Леша — мои сценические псевдонимы. Там.
— Там?
— Ну да, там. В Яви. Я ведь туда иногда вылезаю. Мы все иногда вылезаем. У-у-у! — Лесной вдруг дико замахал руками и сделал «страшные» глаза. — Никогда не знаешь, что из тебя может вылезти!
Маша сняла с себя вонючую, в бурых потеках засохшей крови волчью шкуру и присела на мост. Поежилась.
— Я устала, — грустно сказала она: не Лесному даже, а просто так, в ночную темноту.
— Ну так все уже вот-вот кончится, — радостно откликнулся Лесной.
— Правда? — недоверчиво переспросила Маша.
— А зачем мне врать-то? — Лесной оскорбился и надул губы. — Когда я тебе врал? Конечно, правда. Вот сожгут тебя — и считай, все, отмучилась.
— Меня сожгут?
— Сожгут, сожгут, Машенька. А ты что, не рада? Ты же вроде хотела согреться?
— Хотела…
Лесной вдруг зажал себе нос рукой и тихо загундосил:
— О Иванове дни будет ночное плещевание, и костров зажигание, и бесчинный говор, и скверные бесовския песни, и ногами скакание и топтание, и хрептом вихляние, и богомерзкия дела, и отрокам осквернение, и девам растление…
Маша молчала.
Лесной убрал руку от носа и разочарованно заглянул в ее равнодушное лицо. Потом вяло хихикнул и зашагал в Навь, пошатываясь и мурлыча себе под нос:
— Уж как я кочан ломить, а кочан в борозду валить… Хоть бороздушка узэнька — уляжемся! Хоть и ночушка малэнька — понабаемся!..
XVIII
ПУТЕШЕСТВИЕ
Видимо, они сидели так уже очень давно. В этом доме. В этой комнате. За накрытым столом. Уставившись в телевизоры. То есть — действительно давно. Не день и не два, и даже не неделю — судя по тому, что стало за это время с их едой.
Куски хлеба на блюде превратились в зеленоватые сухари. Перед каждым — тарелка с бурой вонючей массой, которая когда-то, по-видимому, была не то овощным рагу, не то картофельным пюре — теперь и не разобрать. Обожравшиеся мухи и тараканы лениво слонялись по столу или рассеянно копошились в этом буром.
Из чашек свесилась пушистая поросль плесени — издали ее можно было принять за пивную пену. Не исключено, что когда-то под этим пухом действительно было пиво… Впрочем, нет. Девочка — на вид лет десяти — вряд ли пила алкоголь.
Из всех троих у девочки было, пожалуй, самое осмысленное лицо. Она смотрела на экран широко открытыми глазами — без какого-то конкретного выражения, но все же почти сосредоточенно — и изредка даже моргала.
Женщина выглядела значительно хуже. С нижней губы на колени стекала тонкая струйка слюны; стая маленьких мошек-дрозофилов покачивалась, точно в невесомости, рядом с ее лицом, временами ныряя в полуоткрытый рот, а потом снова выпархивая наружу. Глаза ее закатились, но желтоватые полоски белков продолжали пялиться в экран.
Отец семейства более всего походил на спящего человека. Он тихо посапывал, уткнувшись лицом в объедки.