А я тем временем подползаю по бельевой веревке к его мопеду, выдавливаю из себя тонкую паутинку, спускаюсь вниз и заползаю под седло.
Наверное, дело в фотоаппарате. Так-то мне, в общем, все равно. Плевать мне на их разборки. Плевать, что трое на одного. На все плевать.
Наверное, дело в том, что человек с фотоаппаратом всегда вызывает у меня что-то вроде симпатии — даже если он полный придурок.
Наверное, дело в моей бывшей жене — она бы тоже бросилась снимать эту шлюху, сочтя ее «фактурной» и «колоритной».
Наверное, дело в том, что во мне скопилось слишком много прозрачной едкой злобы, и она мешает мне ползти дальше.
Наверное, поэтому я и уезжаю с этим Пабло или как его там, забравшись под седло его мопеда, все дальше и дальше от моря. А когда он останавливается на каком-то перекрестке и встречный ветер не может меня сдуть, я вылезаю из своего укрытия, жалю его прямо в зад и ползу прочь. Он раздраженно почесывается. Мне становится легче.
Через пару минут он почувствует острую боль в месте укуса. Потом эта боль разольется по всему телу.
Он раздраженно почесывается. Мне становится легче.
Через пару минут он почувствует острую боль в месте укуса. Потом эта боль разольется по всему телу. Он слезет со своего мопеда и станет бегать вокруг, обливаясь холодным потом. Потом у него онемеют ноги и он упадет. Боль сконцентрируется в области живота, и брюшные мышцы станут твердыми, как поленья. Потом судороги, удушье и кома. Его отвезут в больницу, но лекарства ему не помогут — вряд ли врачи сразу же разберутся, что с ним. Да даже если и разберутся, что толку от их лекарств? Этому Пабло мог бы помочь разве что черный баран, который высосал бы укушенное мной место. Но никто не приведет ему в больницу барана.
Через несколько часов он умрет.
* * *
Уже глубокой ночью я приползаю в порт. Кажется, здесь какое-то празднество. Толпы людей стоят на берегу. Музыка звучит так громко, что бетонные плиты, по которым я ползу, гудят и содрогаются. Гирлянды разноцветных огней протянуты между мачтами пришвартованных у берега яхт. Они похожи на огромную светящуюся паутину.
Это очень красиво.
До утра мне особенно нечего делать. Я сижу на одной из гирлянд вниз головой, смотрю на воду и все думаю и думаю — зачем…
* * *
Я не знаю, зачем потащился туда, на площадь Навона. Я не так уж нуждался в деньгах. Я должен был просто купить билет и улететь в Москву.
Вместо этого следующим утром я отправился на площадь, разложил там свои листы и стал рисовать. Мне нравится думать, что я сделал это, потому что хотел напоследок насладиться свободой. Иногда мне удается так думать — но чаще нет. Чаще я просто не знаю, почему не уехал сразу, зачем снова пошел туда, в эту скуку и эту жару, и пристроился на привычное место, между бумажными кузнечиками и блестящими сумками.
Люси пришла к обеду.
Она остановилась напротив меня и тихо спросила:
— Почем ты продаешь свою мазню, Ловкач?
Я молча продолжил рисовать.
— Эй, я с тобой разговариваю.
Я снова не ответил. Два-три человека, что стояли рядом со мной и наблюдали, как я рисую, с интересом посматривали теперь то на нее, то на меня.
Я тоже взглянул на нее мельком. Она была одета на удивление прилично — по крайней мере, ни шляпы, ни зеленых колготок, ни старушечьей кружевной блузки на ней не было. Просто какое-то легкое однотонное платье — слегка мешковатое, но это только сглаживало недостатки фигуры… Даже волосы в тот день она вымыла, и они не были похожи на свалявшуюся, жирно лоснящуюся паклю. Они блестели и переливались на солнце — густые рыжие кудри.
И еще на ней были очки в изящной золотистой оправе — они придавали ей сходство не то с учительницей английского языка, не то с врачом-педиатром. За все время нашего знакомства я впервые видел ее в очках…
— Я к тебе обращаюсь, мразь, — она говорила спокойно и почти ласково.
— Чего ты от меня хочешь?
Она опустила голову и уставилась на мой рисунок. Я продолжил рисовать, чувствуя, как что-то — страх? — напрягается и болезненно твердеет у меня то ли в желудке, то ли в солнечном сплетении.
— Чего ты хочешь, Люси? — снова заговорил я, не выдержав.
Она откинула со лба красноватую прядь и весело улыбнулась. Аккуратно поправила на носу очки. Так она пугала меня еще больше. Она казалась чужой, умиротворенной и совсем сумасшедшей.
— Уже ничего, — сказала она.
— Тогда зачем ты пришла?
— Поговорить с тобой на прощанье. Ты ведь хочешь вернуться в Россию, да?
— Да.
У меня дрогнула рука, и я выдавил из баллончика слишком много краски. Желтая луна расползлась по всему небу и медленно стекла на землю — сначала на ту, что была нарисована мной, а потом на брусчатую площадь Навона.
— Да какой из тебя художник, Сосо? — хихикнула Люси. — Ты же жулик. Ты просто жулик. Жулик и шулер! — она повысила голос.
— Тише, тише, — прошипел я.
— А что тише? Говорю как хочу. Не бойся, они не поймут. Не бойся. Ты ведь боишься? Конечно, ты же еще и трус! Трусливый ублюдок! Трус и предатель! Ты ведь просто сбежал! Где сейчас твой ребеночек, Сосо? Где он? Может, уже умер? Может, какой-нибудь врач нажал там на кнопочку — оп! — и все выключилось, и он давно задохнулся, твой мальчик… Или не твой?