«Дождь — это хорошо, — подумал Кудэр сквозь сон, — станет легче… кому-то станет легче… даже если в легкой одежде… и ночью… лес…»
…Я была там, в лесу. Моросил дождь, но облака не заслоняли луну; она была яркой и белесовато-желтой, точно лампа дневного света.
Моросил дождь, но облака не заслоняли луну; она была яркой и белесовато-желтой, точно лампа дневного света. Жирные, раскормленные воробьи и голуби облепили всю тропинку. Их мокрые перья топорщились в разные стороны, обнажая участки тонкой, полупрозрачной птичьей кожи.
Они клевали хлебные крошки, копошились и дрались прямо у моих ног. Они не боялись меня — они попросту меня не замечали. Большой белый голубь, закрыв от удовольствия круглые змеиные глаза, давился хлебной коркой, опершись прямо на мою ногу своей прохладной перепончатой лапкой. Я пнула его в бок. Продолжая давиться, голубь недовольно курлыкнул и клюнул меня в косточку на щиколотке.
Дождь усиливался. Я была одета в тонкое летнее платье, и оно неприятно липло к спине и животу. Я стояла на тропинке давно. Я очень замерзла.
Зато я была собой.
Наверху что-то затрещало; поползла по швам плотная небесная ткань, приоткрыв на секунду ослепительную электрическую белизну по линии разрыва. Затем снова склеилась, срослась.
Напуганные молнией, птицы разом поднялись в воздух. Покружили немного над тропинкой и исчезли, точно растворившись в воздухе. Я наклонила голову и пригляделась. Крошек на земле не осталось — они склевали все.
А потом я услышала, что кто-то медленно идет по тропинке, приближаясь ко мне. Я не видела, кто. Я пыталась убедить себя, что бояться нечего. Вряд ли это был кто-то большой или агрессивный: слишком тихо и неуверенно звучали шаги.
Я вглядывалась в темноту, а шаги все приближались и приближались. Наконец он медленно вышел на освещенный участок тропинки.
Теперь я знала, кто это был. Мальчик.
Мой сын.
Он подошел ко мне. Его босые ноги утопали в грязи. Он казался совсем худеньким и очень, очень бледным в свете луны. Его голова была гладко выбрита.
— Я так старался вернуться домой, мама, — он говорил ровным, бесцветным голосом. — Я хотел вернуться по крошкам. Но кто-то убрал все крошки, которые я разбросал. Когда взошла луна, я отправился искать дорогу. Я искал ее, искал… Но так и не нашел. Потому что не было крошек.
— Тысячи птиц летают в лесу и в поле, — ответила я сыну, — они-то все и склевали.
— Погладь меня по голове, мама, — он смотрел остановившимся взглядом куда-то в ночь, сквозь меня.
Я осторожно погладила его по безволосой голове — кожа под моей рукой была шершавой, холодной и мокрой. Я отдернула руку и заплакала.
— Не плачь, мама.
Он опустился на корточки и закрыл свою голову руками, заслоняясь от дождя.
— Я не могу вернуться домой. Может быть, ты придешь ко мне, мама?
— Прости меня, — я плакала, и слезы смешивались на моем лице с дождевыми каплями. — Прости.
— Пойдем со мной. Пожалуйста, пойдем со мной, — он говорил устало и безразлично.
— Куда? Куда нам идти? — кажется, я говорила так же.
— В Убежище.
— Но я не знаю, где оно.
— Это в России. Тебе нужно вернуться в Россию.
— Как мне найти там Убежище?
— Три-девять, — сказал он и улыбнулся, продолжая таращиться в пустоту. — Такой адрес: три-девять. Убежище Тридевятых…
Он говорил еще что-то, но я уже не могла расслышать его. Ощетинившись, превратившись в одну большую темную кляксу, лес начал выталкивать меня из себя; тропинка у меня под ногами вдруг вся размякла, стала жидкой, стала грязным потоком, и этот поток подхватил и поволок меня куда-то, вниз, вверх, во все стороны сразу — наружу…
Подушка Кудэра была мокрой от слез. И спина тоже намокла: капли дождя, дробясь об оконную раму, отскакивали под прямым углом и летели на кровать, и на пол, и на тумбочку из светлого дерева.
Он перевернул подушку другой стороной, забрался под покрывало и заснул снова — глубоким, тяжелым сном без сновидений.
* * *
Кудэр спустился к завтраку к девяти. Доверху набрал тарелку, положив туда столько колбасы, ветчины, сыра, помидоров, булочек, яиц и крекеров, сколько могло уместиться. Потом еще взял кукурузных хлопьев с молоком, несколько йогуртов и пару стаканов апельсинового сока. Но, уже усевшись за стол, с грустью понял, что аппетита у него нет. Он поковырялся в кукурузных хлопьях, очистил яйцо и надкусил. Желток внутри почему-то был совершенно синим. Почувствовав приступ тошноты, Кудэр отодвинул тарелку. Глотнул сока — слишком теплого, слишком кислого. Посидел еще немного за столом и пошел к себе в номер.
Он сел в плюшевое кресло и включил телевизор — просто чтобы не быть в тишине. До половины выкурил сигарету, закашлялся. Кружилась голова. Он закрыл глаза, снова затянулся и почувствовал, как тяжелые волны — мутные ритмичные волны, поднимавшиеся внутри него, от желудка к легким, от легких к горлу, — неприятно качают его, вверх-вниз, вверх-вниз, усыпляя, убивая его тело.
Его тело. Судя по всему, оно чем-то болеет, это тело, а может быть, умирает.
Эта мысль его не встревожила. Почему-то не было страха — так же, как не было удивления, когда случилась сама подмена. Когда она оказалась внутри этого неприятного, потного, хрипящего человеческого мешка. «Трансформированный»… так, кажется, сказал одноглазый человек на вокзале. Маша-растеряша… Все потеряла… Потеряла себя.