Они улыбались друг другу и еще кому-то невидимому там, за решеткой…
Но вот пахло у них так же, как у тех лис — болью, экскрементами и отчаянием.
Потом я уничтожила все фотографии.
Интернат на Каширской, куда я отдала своего мальчика, был гораздо лучше. На порядок лучше. Его директор, высокий худой мужчина с неопрятной бородкой — очень сутулый, очень печальный, очень болтливый, — все время выбивал для приюта какие-то западные гранты, тщательно подбирал персонал, разрабатывал всякие экспериментальные программы, способствующие развитию детей… Кажется, он был хорошим человеком.
Главное — в его приюте пахло не так, как в других. Все равно немножко по-лисьи, но хотя бы не так сильно, не так пронзительно.
Там все было чистенько, аккуратно.
Там детей кормили хорошими питательными смесями из зондов и из пластмассовых ложечек.
Там им меняли памперсы несколько раз в день.
Там у каждого была своя кроватка.
Там было множество всяких приспособлений — что-то укрепляющих, что-то развивающих… Инвалидные кресла, безопасные качели — для тех, кто может сидеть.
Веревочные канаты и веревочные лестницы, турники, качели, ходунки — для тех, кто может двигаться…
Ходунки. У моего мальчика тоже такие когда-то были — когда он учился ходить. Он был очень смешной в этих ходунках. Все время натыкался на мебель и удивленно так смотрел на меня. Ждал, пока я его разверну…
…Игрушки, кубики, пирамидки, большие резиновые мячи — для тех, кто может играть.
— …У нас некоммерческое заведение, государственное. Но никакой материальной помощью мы, сами понимаете, никогда не брезгуем, — говорит мне директор как-то даже слегка просительно.
— Конечно, конечно! — я вынимаю из сумки конверт.
Там довольно большая сумма. Практически все, что мне за последние годы удалось отложить, плюс еще то, что прислал Иосиф.
Я торопливо плачу деньги. За моего мальчика. За то, чтобы они забрали его у меня.
Директор заглядывает в конверт, кивает:
— Спасибо.
Потом поднимает глаза. Он смотрит на меня осуждающе. А может быть, мне это только кажется. Может быть, ему все равно.
— Если хотите, я могу устроить для вас небольшую экскурсию, — говорит он. — Показать, как тут у нас и что. Вам же, наверное, интересно, где вы оставляете своего сына?
Издевается? Нет, вроде бы нет. Кажется, у него добрые глаза. И очень усталые.
— Да, покажите, пожалуйста.
Я совершенно не хочу здесь задерживаться — но не могу так уйти. Вот так просто взять и сразу уйти.
— Клавдия Михайловна, можно вас на минутку? — зовет кого-то директор.
К нам, прихрамывая, подходит женщина — толстая, с некрасивым добродушным лицом.
— Это наша нянечка, Клавдия Михайловна, — объясняет он. — А это мама нового мальчика.
Клавдия Михайловна вежливо улыбается, смотрит было на меня, но тут же отводит взгляд.
— Клавдия Михайловна, переоденьте, пожалуйста, нового мальчика и отвезите в палату, — директор поворачивается ко мне. — Ну, пойдемте.
Я делаю пару шагов и оборачиваюсь. Я смотрю на него в последний раз. На нового мальчика. На нового мальчика.
На моего мальчика.
* * *
— …Это вот у нас палата для лежачих — вашего сына мы положим либо здесь, либо в соседней, она точно такая же.
Пустая белая комната. Шесть белых кроватей с частыми железными прутьями, какие-то угрожающего вида агрегаты рядом с каждой — и больше ничего. На полу — линолеум с невразумительным истертым рисунком. Наверное, это от него исходит легкий запах хлорки и взопревшей резины. На окнах — белоснежные ромбики решетки… — зачем?
Чтобы не сбежали?
Одна кровать пустует, остальные пять заняты. В них лежат маленькие, худые, неподвижные чудища с большими головами и неестественно скрюченными руками.
— К ним приходят родители? — спрашиваю я.
— Обычно от таких тяжелых детей родители отказываются сразу, в роддоме. И приходят потом крайне редко… — он задумчиво смотрит на детей своими усталыми спаниэльими глазами. — Да нет, пожалуй что, вообще не приходят.
— Я буду приходить регулярно.
Зачем я это говорю?
— Ну, вы-то, конечно, будете. Но у вас ведь другой случай, — отвечает директор. — Ваш ребенок, слава богу, здоровым родился. И вы с ним столько лет прожили…
— А здесь еще много детей, которые… ну… такие… не с рождения, а после травмы?
— Вообще-то, не очень. Обычно таких детей родители все же сами… — он как-то очень уж подчеркнуто смущается. — Одним словом, не очень много.
— Одним словом, не очень много.
— А сколько?
— Ну, на самом деле… на самом деле… у нас всего одна такая девочка…
Смотрит в пол, грустно и обреченно. Как будто ему стыдно.
— Вон она, кстати, — директор указывает рукой на одну из кроватей. — Посмотрите, если хотите.
Я подхожу к кроватке и медленно заглядываю туда в ожидании кошмара.
Девочка лежит на спине. Она совсем не страшная — не похожа на остальных лежачих. У нее нормального размера голова. Да и вообще сложена она вполне пропорционально. Пожалуй, она даже красива…
У нее слишком тонкие пальцы и запястья. И в слишком странной улыбке изогнуты бескровные губы — ей то ли хорошо, то ли больно… Слишком скуластое, слишком бледное лицо. Но все равно она очень красива. У нее большие глаза — плотно закрытые. Кожа на голубоватых веках такая тонкая, что видно, как под этой кожей двигаются глазные яблоки. Как будто она быстро-быстро переводит взгляд с одного предмета на другой — рассматривает их, не открывая глаз. Рассматривает меня… Да нет, наверное, ей просто что-то снится.