Немецкий перевод заглушил конец фразы. Кудэр несколько раз моргнул, но черная пелена перед глазами только сгустилась.
…Абра кадабра, мы везли кадавра, — нараспев, чуть картавя, заговорил женский голос, и никто не стал переводить. — Ать два ать, на базар продавать, с дыркой во лбу, да в дешевом гробу… Абра кадабра
Мы везли кадавра
Красавчика-покойника
Везли себе спокойненько
Но казаки-разбойники
Крибле крабле
В дороге нас ограбили
И абра кадабра
Украли кадавра
Крабле бум
С дыркой во лбу
Абра кадабра
Мы везли кадавра
Ать-два ать
На базар продавать
Крибле да крабле
В дороге нас ограбили
Крабле да крибле
Остались мы без прибыли.
Абра кадабра
Мы везли кадавра…
Кудэр ощупью нашел на телевизионном пульте кнопку выключения и, уже теряя сознание, ткнул в нее пальцем.
* * *
…Дети очень устали и сильно проголодались: ведь кроме ягод, которые они собирали по дороге, у них не было ни куска во рту. Но они все шли и шли — пока наконец не добрались до какой-то избушки. Подошли дети ближе, видят — избушка-то не простая: она вся из хлеба сделана, крыша у нее из пряников, а окошки — из сахара.
Вытянулся Гензель во весь рост и отломил кусочек крыши, а Гретель стала лакомиться окошками. Вдруг послышался изнутри чей-то тоненький голосок:
— Кто там ходит под окном? Кто грызет мой сладкий дом?…
VII
ПУТЕШЕСТВИЕ
Кудэр околачивался на Кельнском вокзале уже несколько дней — и все еще не видел ни одного подходящего лица. Уже с трех часов он начинал попеременно заходить в каждую вокзальную забегаловку — пил кофе в одной, покупал арабский дёнер в другой, брал холодный длинный сэндвич с ветчиной, листом салата и сыром в третьей, хрустящий крендель с инкрустированным сердечком апельсинового желе — в четвертой… Все это имело одинаковый кисло-горький вкус. Все это он не мог есть.
Русская речь слышалась повсюду. Русские сидели практически в каждом кафе — и с каждым часом их становилось все больше. Кудэр вглядывался в их лица — пристально, нагло, устало. Потом тащился в вокзальный туалет и точно так же рассматривал в зеркале собственное лицо — в сотый, в двухсотый раз стараясь мысленно сфотографировать его. Чтобы эти черты намертво отпечатались в мозгу. Чтобы больше не казались чужими.
Выйдя из туалета, он возвращался обратно — смотреть, искать. Но не видел никого подходящего. К шести вечера прожорливая русскоязычная толпа, увешанная чемоданами и рюкзаками, заполняла собой, казалось, все вокзальные фастфуды; а в семь исчезала бесследно.
В семь уходил поезд Кельн — Москва…
— Бонжур, Мари!
Это было на третий день. Днем. До поезда оставалось еще много часов, но Кудэр зачем-то притащился на пустую платформу — ту, с которой этот поезд уходил каждый день. Присел, сгорбившись, на скамейке. Закурил.
Чьи-то шаркающие шаги раздались чуть в стороне — ближе — еще ближе — совсем рядом с ним. Кто-то стоял у него за спиной и смотрел ему в затылок. Возможно, собирался ударить. Задушить. Или раскроить череп. Кудэр не оглядывался: ему было лень шевелиться. Ему было все равно. И только после того, как он услышал это:
— Бонжур, Мари!
…только тогда он повернул голову.
Низкорослый седой старичок с бельмом на глазу улыбался ему гнилой улыбкой.
— Маша-растеряша! Маша-растеряша! У-у-у! — старичок показал Кудэру белесый язык. — Чего же ты тогда убежала, в Париже-то? Я ведь не кусаюсь…
В Париже… ну да, действительно, в Париже. Сумасшедший одноглазый клошар — и с ним тогда был еще один…
— Чего тебе надо? — Кудэр вскочил на ноги. — Ты что, следишь за мной? Ты кто вообще?
Старик захихикал.
Кудэр резко протянул руку и, перегнувшись через скамейку, схватил его за ворот грязной рубахи, надетой наизнанку. Маленькая слюдянисто-белая пуговица нежно звякнула об асфальт и неслышно покатилась по перрону.
— Я тебя спрашиваю, ублюдок, — прошипел Кудэр и с силой встряхнул старика. — Ты кто. На хуй. Такой.
— Ой какие мы нервные! — старик с трудом говорил сквозь смех. — Ой какие мы плохие слова знаем! Разве приличные дамы говорят такие слова?
— Я тебе сейчас мозги вышибу, — прошипел Кудэр.
— А-а-а, как страшно! — радостно взвизгнул старик. — Ой, мамочки мои! Ой, хи-хи-хи! Люди добры-яяя! Убива-юют!
Кудэр выпустил из рук воротник.
— Ну вот, совсем другое дело. Позвольте представиться, — старик согнулся в три погибели, ернически раскланялся, помахивая воображаемой шляпой, — Алекс. Мы, впрочем, уже виделись. Я имел честь быть представленным вам на вокзале Paris Nord . Кстати, мы и без того знакомы уже довольно давно, и если вы будете столь любезны и дадите себе труд… — он снова хихикнул, — …ну ты, короче, меня знаешь, Маняша. Напряги свои извилины, вспомни. Алекс. Леша. Дядя Леша.
— Да какой, к черту… дядя? — Кудэр медленно опустился обратно на скамейку. — Что вообще происходит?
Неожиданно злость прошла. Вместо нее навалилась усталость — свинцовая, невыносимая, смертельная.
— Что происходит — это, Маш, философский вопрос… угощайся, — Алекс уселся рядом, вытащил из кармана пачку «Житана» без фильтра, протянул Кудэру.
Тот взял. Закурили.
— Эх, Маша, Маша… Растеряша… Маня-Ма-няша… Манья. Знаешь хоть, кто такая Манья?
— Кто?
— Манья — безобразная старуха с клюкой, — сообщил Алекс. — Она бродит по свету, ища погубленного ею сына… Это, между прочим, не я — это уважаемый Владимир Иванович Даль сказал. Аж в 1881 году. Так то.