Ой, нет. Не хочу, нет, не хочу это видеть так близко. В газете, на фотографии — пожалуйста. Но в одном метре от себя — нет.
Двухголовое, двурукое, четвероногое чудовище стоит передо мной. На нем просторная футболка с мультяшным розовым львенком и надписью «The Lion King» — и старушечья клетчатая юбка. Одна голова неохотно улыбается директору, другая серьезно и равнодушно разглядывает меня. Оно понимает, что не нравится мне. Оно чувствует мой страх.
Я не хочу смотреть на него… на них… на него — и все же помимо своей воли прилепляюсь к нему взглядом.
Одна голова неохотно улыбается директору, другая серьезно и равнодушно разглядывает меня. Оно понимает, что не нравится мне. Оно чувствует мой страх.
Я не хочу смотреть на него… на них… на него — и все же помимо своей воли прилепляюсь к нему взглядом. Рассматриваю то место, на стыке, откуда его, вероятно, начнут… распиливать, когда станут делить — когда будут пытаться разделить — на Аню и Яну.
Директор торопливо уводит меня:
— Они не любят, когда их так пристально рассматривают. Оно не любит…
… — А это наша Катенька. Привет, Катенька!
Бритая наголо Катенька в смирительной рубашке с разноцветными мишками и собачками сидит на резиновом матрасе, раскачивается из стороны в сторону и мычит на одной ноте — тихо и назойливо. На нас она никак не реагирует. Ее черные — с огромными зрачками — глаза смотрят в переносицу.
— Катенька — это наше чудо…
— Почему «чудо»? — удивляюсь я.
— У нее в голове вместо серого вещества — вода. Практически только вода. По всем законам биологии жить она не может. Однако же… Ей уже скоро пятнадцать. Уже совсем взрослая девочка, да, Катенька?
— Ы у, ы у, ы у, ы у, ы у, ы у, ы у, ы у…
Да что же это такое? Пятнадцать? На вид ей не больше семи…
— Эти дети… Они что, не взрослеют?
Директор снисходительно улыбается: как будто я брякнула какую-то глупость — дурацкую, но вполне простительную.
— Можно и так сказать, — отвечает он. — Не взрослеют. У них, как правило, не работает та область мозга, которая отвечает за рост.
— А как же… — кажется, сейчас я скажу еще одну глупость, — …а когда они стареют, они тоже остаются такими?
У него на губах снова появляется та ухмылочка. Циничная и какая-то…
— Они не стареют, — весело говорит он. — Не успевают.
Я наконец выхожу из ада. Здесь, снаружи, пустынно и очень шумно. Мрачный сентябрьский дождь исступленно стегает прозрачными своими хлыстиками все без разбору: серое двухэтажное здание интерната, серые стволы деревьев, серые высотки, серое шоссе, призывно лоснящееся вдалеке, серую землю.
По щиколотку утопая в грязи, я иду к шоссе. Зонта у меня нет. Зачем я туда иду? Ждать под таким ливнем автобуса практически невозможно…
Но возвращаться туда, в интернат, — невозможно совсем.
К тому времени, как я добираюсь до остановки, дождь немного стихает. Теперь он моросит нудно, настырно и безнадежно. Теперь он — как ноющая боль в животе, про которую думаешь, что она не кончится никогда.
XIV
ДЕТЕНЫШ
— Петр Алексеич!
— М-да?
— Петр Алексеич, а можно, я его буду Ваней называть, новенького мальчика?
— Зачем?
— Ну, я знаю, конечно, что это не его имя… Но очень уж он на внучка моего похож — а того Ваней зовут… Можно?
— Да зовите как хотите. Ему это, я думаю, решительно все равно.
— Спасибо, Петр Алексеич.
* * *
— Ну, здравствуй, Ванюша!
XV
ДЕТЕНЫШ
Костяная вернулась в дом. Из заготовленного еще накануне теста стала лепить пирожки — для Мальчика.
— Интересно, какие он больше любит? — прошамкала она себе под нос. — С повидлом или с мясом? Наверное, с мясом… Мясцо-то, оно вкуснее…
Она потянулась к миске с фаршем, ткнулась длинным носом в желтовато-красное, ароматное.
— Свеженькое еще…
Разложив пирожки на противне и засунув их в печь, Костяная уселась рядом с Мальчиком.
Она смотрела на него долго, не отрываясь.
От этого взгляда — и, может быть, еще от запаха горячего масла, мяса и сдобы — Мальчик проснулся.
— Ну, здравствуй, Ванюша.
Мальчик посмотрел на старуху, на мутно-белую кость, торчавшую у нее из-под юбки, и беззвучно заплакал. Не сон. Значит, все это вовсе не сон.
— Я… где я? — пропищал он сквозь слезы.
— В нашем лесу, Ванюша, — ответила Костяная. — Пирожок хочешь?
— Я не Ванюша!
— Ну, давай я буду называть тебя Сынок, — сказала старуха. — Или Детеныш. Или, может быть, все-таки Ваня? Ванюша, а? Как тебе больше нравится? А ты зови меня мамой.
— Вы не моя мама.
— Да так ли уж это важно? — ласково прошамкала Костяная. — Здесь все дети называют меня мамой.
— Вы мне не мама! Не мама! — закричал Мальчик. — Где моя мама? Когда она меня заберет? Я хочу к маме!
— Твоя мама отдала тебя нам, — сказала старуха. — Она не собирается тебя забирать. Да ты не плачь, не плачь, сынок. Вот — хочешь пирожок? Вкусный. Только что испекла. Не плачь. Тебе будет здесь хорошо. Мы научим тебя жить по нашим законам. По нормальным, не по людским. Мы научим тебя всяким фокусам и чудесам, детеныш. Не плачь. Здесь очень интересно. И весело. Я познакомлю тебя с нашими детьми. Я все тебе здесь покажу. Не плачь…
* * *
Костяная открыла скрипучую дверь и вывела Мальчика на порог.
— До обеда, если хочешь, погуляй, — сказала она. — Но только смотри, не уходи далеко. Потом, как пообедаем — я тебе сама все покажу. Да, и пожалуйста, аккуратнее! Не споткнись, не сломай себе чего-нибудь. Ты нам нужен целеньким… Здоровеньким… А то туман здесь бывает, знаешь, какой — сам черт ногу сломит! Что поделаешь… Такой климат… Такая местность… Эх, такая жисть…