Их язык теперь так понятен мне. Итальянский или какой-то еще — мне теперь, наверное, неважно. Это просто язык людей — и я его понимаю.
Синьор Ринальдо, главный тюремный надзиратель, похож на свихнувшегося Карлсона, которому отрубили пропеллер. Он быстро-быстро снует по комнате, вопит, брызжет слюной, подпрыгивает на своих коротеньких толстеньких ножках и размахивает руками, как будто хочет взлететь. Потом вдруг останавливается, тяжело и сипло дыша, и из ярко-розового становится пунцово-фиолетовым, тусклым. Именно это изменение оттенка, кажется, пугает парня больше всего. Он начинает мелко-мелко трястись и почти плачет, бедняга. Нет — не почти. Он действительно плачет, мой бывший надзиратель.
— Говори правду! — орет Ринальдо. — Ты под трибунал у меня пойдешь! И не думай, я не посмотрю, что ты мой сын! Ты вообще мне больше не сын! Слышишь, Марчелло, если не скажешь правду, ты мне больше не сын!
— Но я правду сказал, — всхлипывает Марчелло.
— Ты что, хочешь, чтобы меня удар хватил? — Ринальдо театрально прислоняет руку к груди, а потом почему-то к животу.
— Ты думаешь, я поверю в этот твой бред, ты, идиот, ты так думаешь, да?
Парень вроде бы немного успокаивается, молча вытирает рукавом свои блестящие глаза-оливки. Вытаскивает из кармана пачку сигарет, собираясь закурить.
— Я тебе запретил курить, ты разве не помнишь?! — голос синьора Ринальдо срывается на бабий визг.
Он подскакивает к Марчелло, выдергивает у него из рук сигареты, швыряет их на пол и топчет ногами, нелепо подпрыгивая.
— А ну, отвечай! Как все было на самом деле — отвечай! — приплясывает он на кучке желтой трухи.
— Я могу только повторить, папа. Все было так. Он побежал. Я крикнул, что буду стрелять. Он не остановился. Я выстрелил. Кажется, попал. По крайней мере, он упал на землю… Вот. Тогда я быстро подбежал к нему. Но его там не было.
— Что значит — не было? — вскрикивает Ринальдо. — Ну что значит — не было?.. — повторяет он уже тише и в изнеможении опускается на стул.
— Я не знаю, папа! — теперь уже Марчелло орет. — Просто не было и все!
— Ты хочешь сказать, что он все-таки убежал? Поднялся и убежал? — почти с надеждой в голосе спрашивает старший надзиратель.
— Нет, папа. Он упал и больше не поднимался. Он… он просто исчез.
— Все понятно, — тяжело вздыхает синьор Ринальдо и чертит короткими толстыми пальцами невидимый рисунок на заваленном бумагами столе.
Лицо его постепенно приобретает нормальный оттенок.
— Все понятно, — повторяет он. — Ничего поумнее ты придумать не смог.
— Но я не придумал…
— Помолчи, а? У тебя с фантазией всегда было плохо. И все же… нам с тобой придется подумать над какой-нибудь более удобоваримой версией. Я тебе помогу, сынок. Я… погорячился немного и, наверное, тебя напугал. Но, конечно же, я тебе помогу, ты же знаешь. Только мне это будет проще сделать, если ты честно и внятно расскажешь, куда он на самом деле делся. Ну? Мне, мне ты можешь спокойно признаться, я же твой папа! Ну — скажи мне, Марчелло. Ты просто побоялся выстрелить и дал ему спокойно уйти, да?
— Нет, папа. Я же говорю тебе — он вдруг куда-то исчез.
Синьор Ринальдо вскакивает со стула и мгновенно становится серо-багровым, как обожравшийся кровью комар.
— Идиота! Бастардо! Кретино! Имбечилле! Ступидоне! — бесится он.
Выглядит это комично. Если бы я мог, обязательно бы засмеялся. Но я теперь не могу. С тех пор как пришел в себя — и увидел только блестящее, ярко-красное, заслонившее от меня мир. Кровавая пелена… Нет, никакая это была не кровавая пелена.
Это была клубничина. Гигантская шершавая ягода, в которую я уткнулся лицом. Я отодвинулся от нее, огляделся. Вокруг меня росли приземистые ярко-зеленые пальмы, увешанные мягкими красными плодами. От тягучего клубничного запаха кружилась голова. Откуда-то сверху доносились вопли моего надзирателя. Он кричал злобно и очень испуганно. А потом я увидел его ботинок. Он опустился рядом со мной, едва не придавив меня, — ботинок размером с грузовик.
Вот тогда я понял — спокойно, без особого удивления понял, — что ничего не изменилось. Ботинки, ягоды и клубничные кусты остались прежними.
Изменился я.
* * *
Я теперь черный. Весь блестящий и черный. Только на брюшке рисунок: два красных пятна, обведенные тонкой белой каймой, — по форме похоже на песочные часы. У меня большие клыки и восемь мохнатых лап.
Перед тем как окончательно покинуть тюрьму, я заполз в сортир рядом с комнатой старшего надзирателя. Меня мучила жажда.
Рядом с краном, на белой, чуть заржавевшей эмали, — целая заводь переливающихся прохладных капель.
Меня мучила жажда.
Рядом с краном, на белой, чуть заржавевшей эмали, — целая заводь переливающихся прохладных капель. Все, пора. Я давно напился. Я давно уже неподвижно сижу на раковине и просто рассматриваю в зеркале свое отражение. Я смотрю, смотрю на себя. Я не удивляюсь… Может быть, я спал и мне снилась клубника, а потом стало сниться это. А может быть, болтливый надсмотрщик действительно подстрелил меня — и это мой предсмертный кошмар. Или, может, все просто стало вот так . Я не удивляюсь и не пытаюсь понять.
Сейчас. Я сейчас уползу.