Горбатая старуха совала ему в морду большую алюминиевую миску. Миска мелко-мелко дрожала — вместе со старухиной рукой.
Волк поднялся и сел. Осторожно потянулся носом к миске. Потом затравленно оглянулся на Мальчика.
— Пей, пей, — сказал тот.
Старуха поставила миску на землю и отошла на пару шагов. И волк стал жадно пить — воду, не имевшую вкуса, воду, которая совсем не пахла водой… Мертвую воду.
— Вот так, молодец, молодец, — зашамкала добродушно старуха. — Пей… а я пойду лошадку пока приведу.
Вскоре она вывела под уздцы лошадь — крупную, холеную, откормленную. Грива ее была украшена шелковыми красными лентами и вымазана чем-то густым и липким, а сверху посыпана солью. Крупные грязно-белые кристаллики, освещенные полной луной, мутно лоснились в черных конских волосах, точно искусственный новогодний снег, застрявший в ветках искусственной новогодней елки.
Увидев волка, лошадь отпрянула и заржала громко, визгливо и ненатурально. Замотала из стороны в сторону красивой липкой головой, — точно сокрушаясь о чем-то, точно отрицая что-то очевидное и неотвратимое, — и дико завращала огромными, навыкате глазищами.
Страх — отчаянный, нутряной — различил волк в этих ее безумных глазах. Будто она и впрямь боялась. А ведь не боялась же. Не боялась, нет. Страхом совсем не пахло от нее.
Старуха отпустила уздечку. Лошадь снова заржала, давясь и захлебываясь собственной истерикой, встала на дыбы, на секунду вдруг замерла, как статуя, на задних копытах — и галопом понеслась в лес.
— Взять! — рассеянно улыбнувшись, скомандовал Мальчик.
И волк побежал за ней следом.
Он гнал ее через мертвый лес, долго, очень долго. Много часов, а может быть, много дней. Иногда он сильно отставал, а иногда, наоборот, оказывался от нее так близко, что мог вцепиться зубами в тонкие, длинные ноги, перегрызть тугие хрустящие сухожилия, завалить ее набок, распороть клыками живот и наесться до отвалу безвкусного, стерильного, фальшивого мяса — или чего там у нее было внутри… Но он не делал этого. Он гнал ее к реке, и как ни пыталась она петлять, как ни наматывала круги, они все приближались и приближались к Смородине, и оба знали, что именно там — их конечная точка, и оба бежали так быстро, как только могли, и оба задыхались от бега, и оба хотели, чтобы это все наконец кончилось, кончилось, кончилось…
Лошадь резко встала, обдав себя фонтаном черных холодных брызг, уперев разъезжающиеся копыта в скользкое илистое дно. Перед ней была река. Дальше бежать было некуда. Она протяжно, отчаянно фыркнула, тряхнула головой и медленно оглянулась назад. Волк сидел прямо за ней и молча скалил зубы — усталый, злой, победивший, готовый наброситься в любую секунду. Лошадь шагнула вперед — вода была ледяная. Это еще не конец, не конец… Перейти эту реку вброд… Переплыть ее — вот и все… Вот и все, что ей нужно сделать… Она ведь такая узкая, эта речка… Это еще не конец… Медленно переступая по скользкому дну, лошадь пошла дальше. Неподвижная ледяная вода коснулась ее разгоряченного брюха, обожгла холодом бока, лизнула спину. Стало трудно дышать. Лошадь оттолкнулась задними копытами и поплыла. Это еще не конец…
Когда лошадь была уже на середине реки, кто-то схватил ее за хвост и с силой потянул вниз, ко дну. Она лягнула невидимого хищника окоченевшим от холода копытом — медленно и слабо, как во сне. И, кажется, промахнулась — он потянул ее снова.
Она лягнула невидимого хищника окоченевшим от холода копытом — медленно и слабо, как во сне. И, кажется, промахнулась — он потянул ее снова.
Лошадь погрузилась в реку с головой, нечаянно хлебнула воды. Густая, пронзительно-холодная жижа заполнила горло и легкие. Из последних сил она дернулась, вынырнула, задрала украшенную лентами черную голову над черной водой и в последний раз посмотрела вверх, на полную большую Луну. Больше она не сопротивлялась.
* * *
Болотный начал есть с головы: больше всего ему нравился вкус меда и соли.
XVI
ПУТЕШЕСТВИЕ
Электронные часы на неподвижной волосатой руке показывают 11.58.
Что-то не так. Дело даже не в том, что они все вдруг заснули средь бела дня. Они ведь не спят. По крайней мере, не все спят. У некоторых приоткрыты глаза, кто-то даже слегка шевелится. Большинство лежит, свесив потные вонючие ноги в проходы. Но многие из тех, у кого боковые места, сидят, уткнувшись носами в столики или, наоборот, откинув головы и закатив глаза.
Поезд тащится еле-еле, все замедляя и замедляя ход.
По красной ковровой дорожке я добегаю до купе проводников — они тоже лежат неподвижно. Глаза закрыты.
Возвращаюсь обратно в вагон. Что, ядовитый газ? Какое-то химическое воздействие? Не похоже… Переползаю с одного пассажира на другого — все они, безусловно, живые: теплые, дышат ровно, кожа нормального цвета. Только очень уж какие-то тихие — и это самое странное. Ночью-то они ведь храпели. Храпели, хрюкали, кашляли, чихали, рыгали, сморкались. Издавали звуки. А теперь — тишина.
Единственный звук, не считая стука колес, — голос, еле слышно доносящийся из динамика в коридоре. Громкость поставлена на минимум. Чтобы хоть что-то разобрать, я карабкаюсь вверх по стене и подбираюсь прямо к маленьким темным дырочкам.