До той аварии я просто сбегал к ней несколько раз в неделю, возвращался домой под утро. Придя от нее, я всегда чувствовал себя грязным, липким, смертельно усталым, виноватым, несчастным, вскрытым и высосанным, как ресторанная устрица; у меня не было сил принять душ и почистить зубы; я был себе настолько противен, что старался не заглядывать в зеркало… Поэтому тогда я не понимал — а понял гораздо позже, — что на самом деле я очень любил эти возвращения на рассвете. И что мне… нравилось дома. Мне нравился запах моей квартиры, моей постели, моей жены. Стараясь не шаркать тапками, чтобы не разбудить Машу, я осторожно входил в спальню, приподнимал одеяло, ложился рядом с ней и думал, что хотел бы остаться здесь… А потом засыпал. Почти мгновенно засыпал, так ни разу и не успев додумать до конца свою мысль: я хотел бы остаться здесь навсегда — и остался бы, будь на то моя воля. Моя воля.
Вскоре после того несчастного случая Люси заявила мне, что уезжает.
— Куда уезжаешь? — спросил я без особого интереса.
Я подумал, что речь шла о нескольких днях.
— В Италию.
— Отдыхать? — удивился я.
— Да нет, как раз наоборот, — ответила Люси. — Работать.
— Кем?
— Гипнотизершей. Гадалкой. Воровкой… Шлюхой. Не все ли равно?
Я усмехнулся, решив, что она шутит, — она часто глупо шутила, — но ее лицо сохраняло маниакально-сосредоточенное выражение. Когда я понял, что она говорит всерьез, мне стало не по себе.
— Почему именно в Италию?
— Потому что это страна жуликов, — ответила Люси и глупо хихикнула. — Да нет, шутка. Ни почему. Просто я давно туда хотела.
— И надолго?
— Думаю, да. Наверное. Не знаю пока.
— А я? — вопрос сорвался у меня с языка как-то сам собой, я вовсе не собирался его задавать.
Более того, я не находил в этом вопросе никакого смысла.
При чем тут я?
— При чем тут ты? — спросила она.
— Я не могу без тебя.
Я собирался ответить не это — но сказал это . И, сказав, понял, что это, кажется, правда.
Она пригладила рукой свои рыжие лохмы, ухмыльнулась — самодовольная дура — и спросила:
— Ты меня любишь?
Я чуть было машинально не сказал «да» — в ответ на этот вопрос я очень привык говорить «да» совсем другой женщине… — но в последний момент удержался.
— Ты же знаешь, что нет.
— И я тебя не люблю, — ответила Люси, недобро уставившись куда-то мне в лоб своими маленькими свинячьими глазками.
— Да, я в курсе.
— Хорошо, — сказала она. — Ты можешь поехать со мной, если хочешь.
— Я не могу поехать с тобой. Ты же знаешь — у меня ребенок в тяжелом состоянии.
— Ты же говорил, что это не твой ребенок, — сказала Люси и захихикала.
Мне захотелось ее ударить.
— Кажется, ты хочешь мне врезать, — она посмотрела на меня не с вызовом даже, а с этаким веселым интересом.
— Это мой сын, — сказал я.
— Ты похож на парализованную макаку, когда злишься. У тебя лицо застывает.
Мне хотелось ее ударить. Так хотелось. По морде. По лоснящейся ухмыляющейся морде. Конечно, я этого не сделал. А зря, зря, зря.
И зря я поехал с ней.
* * *
Железнодорожный вокзал в Веллетри маленький и безлюдный. На лавочке в ожидании поезда сидят всего три человека, из них только один — вернее, одна — с большой черной сумкой, так что выбора у меня нет. Я забираюсь на эту сумку и застываю, вцепившись лапами в синтетические волокна. На черном фоне я не слишком заметен.
Это рискованно, даже очень рискованно, но что мне еще остается? Скоро должен прийти поезд — он, кажется, ходит раз в час — и эту чертову щель между перроном и вагоном мне не преодолеть самому.
Ладно, ничего. Девушка вряд ли меня заметит. Она слушает плеер, громко чавкая, жует жвачку, и вид у нее весьма аутичный.
Когда поезд подходит, она быстро подхватывает сумку, едва не стряхнув меня, закидывает ее на плечо и вносит меня в душный вагон. Она швыряет сумку рядом с собой, и я осторожно сползаю на мохнатый сиреневый вельвет сиденья. Заползаю в щель между креслом и батареей и снова застываю. Следовало бы, наверно, поспать, но спать я сейчас не могу. Я еду в Рим — город, который я ненавижу больше всего на свете.
* * *
Она непременно хотела в Рим, а я был не против. Мне было, собственно, все равно. Мне все еще не верилось, что я сделал то, что сделал: бросил их и уехал с ней. Все это было как дурной, чудовищно подробный сон. Как нелепый кинофильм, в котором я играю, весьма посредственно, главного бэдгая — путаясь в тексте, потеряв сценарий и начисто позабыв обо всех мотивациях, эмоциях и намерениях своего героя.
Место действия меня мало интересовало — поэтому я поехал туда, куда хотела она.
Мы с Люси сняли квартиру в Риме — с довольно приличной кухней и двумя большими, квадратными, невероятно обшарпанными комнатами. Одна из них была спальней. Моей новой спальней. Нашей с ней спальней. Там стояла огромная двуспальная кровать с вечно грязным постельным бельем — поначалу я пробовал часто его менять, но потом бросил: все равно оно пачкалось как-то сразу, само собой. Там было душно и влажно. Там все мгновенно пропиталось прогорклым запахом ее духов. Туда я теперь приходил каждый вечер. Там я теперь спал каждую ночь. Она громко храпела во сне. А я лежал рядом с ней и думал, что хотел бы уйти оттуда, хотел бы вернуться назад… и вернулся бы, будь на то моя воля.
Вторую комнату Люси называла «рабочим кабинетом». Она задрапировала в ней стены бархатной черной тканью, притащила с блошиного рынка огромное зеркало в массивной позолоченной раме и какие-то вычурные подсвечники, а в центре установила круглый деревянный стол, покрытый зеленым сукном. На двери она повесила табличку, где ее корявым куриным почерком было выведено: «Люсифа — великая русская гадалка».