Взгляд Дэвида остановился на цилиндре, находившемся в самом центре галереи героев, рядом с его собственным голографическим портретом…
Дом! Единственное место во Вселенной, которое он мог назвать домом!
Первой реакцией Дэвида было сильное, почти непреодолимое желание оказаться там, в саркофаге. Он чуть не заплакал. Господи, как же хочется погрузиться в Сон! Сон! Как он нуждается в нём, в сотне лет крепкого, безмятежного Сна, в котором существуют лишь приятные видения, отгоняющие прочь кошмарные воспоминания о людях, которых он убил за свою долгую жизнь. Лишь иногда приносимые коварными призраками мучения совести прорывались сквозь плотное защитное покрывало и вносили смятение в его крепкий, как смерть, Сон.
Второй его реакцией был страх.
Что будет, если война вспыхнет в полную силу? Его ведь призовут убивать. Убивать, убивать, снова убивать — и так долгие годы без перерыва, без какой?либо надежды на отдых и священный Сон. Все его товарищи уже разбужены и готовятся к грязной работе среди жерновов наступающей войны.
Эта мысль потрясла его до глубины души.
Дэвид вздохнул.
— Да, святой отец, — признался он, — я заглянул в Зал Покоя. И я… я испугался.
— Почему, сын мой? Было бы естественно, если бы ты обрадовался, вспомнив, какой безмятежный покой ожидает тебя, когда задание будет выполнено.
Дэвид прикусил язык. Ему хотелось огрызнуться, заявить, что, видимо, всё так и было подстроено: он зайдёт в зал, восхитится покоем, ужаснётся перспективе лишиться его навсегда и тут же согласится пойти на задание — вновь окунуться в грязь, кровь и смерть. Ещё одно (или не одно) убийство. Ещё один грех на душу. Совершенно ненужный ему грех, по праву предназначавшийся душе струсившего сопляка. О чём Келлс сейчас жалел, так это о том, что он не пристрелил наложившего в штаны сукина сына.
Успев продумать всё это, он заставил себя спокойно ответить:
— Я не готов к новому заданию. Я хорошо поработал, и сейчас единственное, что мне нужно, — отдых. Я уже не хочу в отпуск, мне немедленно нужен Сон. Разбудите меня через сто лет. Не раньше. Позже — можно, но не раньше!
Это тоже входило в права Дэвида. Он мог не только отказываться от задания, ничего не объясняя, но мог также и лично назначать время и условия, при которых его следовало разбудить. Именно этим правом он собирался сейчас воспользоваться и твёрдо гнул свою линию, пока вдруг не совершил ошибку, добавив к уже сказанному:
— Через сто лет пусть меня разбудят, но только если война не продлится до этого времени. Если же она затянется больше чем на целый век, тогда я строжайше приказываю не будить меня до того дня, пока она не закончится.
В глазах отца Зорзы мелькнул огонёк; в следующую секунду Дэвид понял, что это он сам зажёг его.
— Наконец?то, сын мой. Теперь я понял, что тревожит тебя, — сказал жрец, широко улыбаясь. — Ты не находишь себе покоя из?за людей, чьи души тебе придётся отправить на тот свет, если начнётся война.
Дэвид ничего не сказал. Слова были излишни. Отец Зорза уже уловил суть проблем и теперь неумолимой логикой петлю за петлёй распутывал в душе Келлса клубок противоречий.
— Мы ведь столько раз об этом говорили, сын мой, — вздохнул жрец. — И всякий раз я тебе повторяю: «Если ты действуешь во имя справедливого дела богом хранимой Америки, ты не можешь согрешить».
Дэвид подавил готовый сорваться с губ стон. Он и так убил слишком много людей! Так неужели…
И, словно читая его мысли, отец Зорза поспешил сказать:
— Не важно, что именно ты делаешь, сколько душ пришлось тебе освободить из плена ветхих тел.
Главное — твоя душа останется чистой, как душа невинного, только что окрещённого младенца. Тебя не коснутся чужие проклятия. Твоя душа, свободная от тяжести грехов, поднимется прямо к вратам рая и предстанет пред господними очами.
— Да, святой отец, — кивнул Дэвид. — Я уже давно всё понял.
На самом деле он вкладывал в свои слова совсем другой смысл.
Зорза тоже понимал это и решил выложить Келлсу ещё один аргумент. Последний в сегодняшнем споре.
— А знаешь, сын мой, что тревожит в этой ситуации меня? — спросил он. — То, что ты отказался от предложенного задания, даже не выяснив, что предстоит сделать. Поэтому я сомневаюсь, стоит ли мне пытаться переубедить тебя. Но при всём этом где?то в глубине души я чувствую, что твой отказ именно сегодня может лечь тягчайшим грехом на мою и твою души. Грехом, который не сможет ни искупить, ни выжечь даже пламя чистилища.
Дэвид вздрогнул.
— Что это за грех? — шёпотом спросил он. — И как я смогу согрешить, если буду спать в Зале Покоя?
— Ты согрешишь тем, что откажешься предотвратить, остановить уже почти начавшуюся войну, сын мой, Подумай о тысячах, нет — о миллионах, миллиардах жизней, которые будут спасены тобой, — тобой! — если ты справишься с задачей. А если ты откажешься, то они обречены.
Жрец помолчал, затем продолжил речь, глядя на Дэвида из?под полуопущенных век:
— Понимаешь… Отказ от задания неизбежно означает начало массовой бойни. Нет, больше, чем бойни. Это будет катастрофа, холокост. И ты будешь в ответе за всё это. Конечно, мы пошлём кого?то другого, но справиться можешь только ты.