— Нет. Не имею ни малейшего представления.
— А вы подумайте, Анна Ивановна. Подумайте. Вы ведь, несомненно, слышали то, о чём люди стали поговаривать в последнее время. О таинственной и страшной службе сталинских контролёров. Слышали, правда?
— Яков Кириллович… Я не понимаю…
— Чуть-чуть терпения, Анна Ивановна. Так что же? Слышали? Не может быть, чтобы не слышали. Ужасные — и прекрасные — истории о внезапном появлении из-под земли, о спасённых из небытия, о странных, удивительных происшествиях. О том, как наводят настоящий порядок. Не страшный — настоящий. Некоторые уверены, что их, этих контролёров, ровно шестьсот шестьдесят шесть. Ну, это, разумеется, чушь. Зато всё остальное — правда.
— Это сказки, — горько сказала Завадская. — Сказки. Людям нужны сказки, я знаю. Но Вы?!
— А что — я? Я, Анна Ивановна, сказочник. Только я не простой сказочник, а волшебный. Я сказку делаю былью, Анна Ивановна. А знаете, с помощью чего я это делаю? С помощью вот этой вот самой химии. Я ведь человек исключительно современный, несмотря на некоторую пугающе средневековую атрибутику. Вот на науку, на химию — наша единственная надежда. Понимаете, Анна Ивановна?
— Вы?!?
— Ну, Анна Ивановна. Я — не более, чем хранитель равновесия. В том числе — равновесия между законом и порядком. Это только кажется, что порядок является следствием закона. На самом деле всё гораздо сложнее. Конечно, я физически не успеваю везде, где обязан успеть, но я кое-что всё-таки успеваю. Поэтому не надо бояться ни Маслакова, ни его визга. И вообще ничего не надо бояться. Главное — не надо врать. Прежде всего, ни в коем случае нельзя врать себе самому. И тогда, Анна Ивановна, тогда — всё получится. Конечно, всё получится не так, как хотелось бы. И даже совсем не так, как поначалу представлялось. Но то, что в результате получится, окажется гораздо лучше того, что есть сейчас. Уж вы мне поверьте, Анна Ивановна.
Завадская смотрела на него, смотрела… Смотрела так — и веря, и не веря, и боясь осознать, и осознавая, что услышала только что. В то, что говорил Гурьев, невозможно было поверить. Но — не верить Гурьеву?! Вот он сидит сейчас перед ней — красивый, совершенно непоколебимо серьёзный, с непробиваемой своей и пробивающей всё на свете улыбочкой, такой мирный, такой… Такой опасный, словно бомба, у которой уже догорает запал. За полмига до взрыва. И вдруг проговорила голосом, полным безмерного удивления:
— А ведь я… Ведь у меня нездоровое сердце, Яков Кириллович. А сейчас… Я сейчас поняла… Уже неделю. Да. Уже неделю — не болело ни разу…
— Я не лечу ни взглядом, ни наложением рук, — покачал головой Гурьев. — Ни сердечно-сосудистые заболевания, ни даже пустячный какой-нибудь геморрой.
Иглотерапия и массаж — это пожалуйста. Никакой мистики или магии. Всё строго научно. А пассы — это не наш метод. Не наш. Так что?
— Что?!
— Вы теперь понимаете, до кого я добрался? И чего мне это стоило? Так вы будьте уверены — я никому не позволю мне помешать.
Вот теперь Анна Ивановна схватилась за сердце — да так, что Гурьеву пришлось поить её нитроглицерином.
— Что же мне делать? — жалобно спросила, отдышавшись, Завадская. — Я понимаю, понимаю, Яков Кириллович, голубчик, — нельзя, нельзя вам мешать. Ни в коем случае. Боже мой, да кому же такое в голову может прийти — вам мешать?!? Но… Но я же не просто так… Я же хочу помочь…
— От помощи я никогда не отказываюсь, — всё ещё держа её руку в своей, улыбнулся Гурьев. — Наоборот, помощь я принимаю с большим удовольствием. Как мне помочь, говорите? А давайте повесим в школе зеркала. Много, много зеркал. Везде, где только можно.
— Зе… Зе… Зеркала?!?
— Да, — кивнул Гурьев. — Именно зеркала. Во-первых, все люди, глядя на своё отражение в зеркале, неосознанно стараются подтянуться. Мужчины — распрямляют спину, втягивают живот, женщины улыбаются, поправляют причёску, облизывают или подкрашивают губки, чтобы были поярче. Это хорошо, Анна Ивановна, это вот совершенно замечательно. А ещё — зеркал боится нечистая сила. Как увидит зеркало — так сей же час с визгом кидается прочь. Вы увидите, например, как станет от этих зеркал Маслаков шарахаться. Так что зеркала — это просто необходимо.
— А… средства?!
— Фи, — Гурьев наморщил нос. — Деньги. Какая пошлость. Подпишите бумаги, я проведу по инстанциям. И, кстати, отличная идея — надо по всем школам в стране такую инновацию внедрить.
Он улыбнулся и кивнул, глядя на совершенно не помнящую себя Завадскую. И громко щёлкнул в воздухе пальцами — будто выстрелил.
Сталиноморск. 12 сентября 1940
Они вышли из школы. Гурьев посмотрел на девушку:
— Пойдём перекусим. А потом в крепость заедем, посмотрим, как там дела у нас продвигаются.
— Гур… Давай лучше домой пойдём, к Нине Петровне, я быстро обед приготовлю. Пожалуйста!
— На людях, дивушко, — улыбнулся Гурьев. — Пока лучше как можно чаще на людях. И вообще — с каких это пор мои приказы обсуждаются?
— Ладно, — девушка подчинилась, и Гурьев увидел — не без удовольствия. Даже в таком положении имелись свои прелести: например, возможность не отлипать от Гурьева целыми днями, — в школе, в крепости или вот так — в кафе или ещё где-нибудь. Неважно, где.