Она пожала плечами — дескать, что за глупый вопрос.
— Присядь, — мама указала подбородком в направлении стола. — Может, чаю выпьешь? Я заварю быстро, как ты любишь.
— Если ты со мной посидишь, — Гур посмотрел на маму, вздохнул и опять улыбнулся.
Она зажгла тихонько загудевший примус, — примус гудел всегда тихонько, потому что Гурьев сразу после покупки приложил к нему руки, — поставила чайник, вернулась, опустилась на стул и посмотрела на Гура:
— У тебя появилась девушка.
— Да.
— И это серьёзно.
— В общем, да. Похоже на то.
Мама улыбнулась, вытянула левую руку и, пошевелив пальцами, полюбовалась кольцом. Тем самым, папиным. Которое всегда переходило, с незапамятных времён, в соответствии с семейной традицией, от свекрови к невестке. Потрясающей красоты кольцо, — двухцветный, бело-жёлтый золотой ободок, платиновая корона, зубцы которой представляли собой лопасти мальтийского креста с поднятыми вверх раздвоенными концами. «Купол» короны венчал изумруд, большой, глубокий, удивительно чистой воды, огранённый таким образом, что в игре света на его плоскостях проступали очертания проникающих друг в друга треугольных пирамид. И вокруг изумруда — бриллианты, образующие сложный, многоступенчатый узор, напоминающий цветок розы. Мама носила его открыто только дома. Всё остальное время оно висело на длинной, очень прочной стальной цепочке у неё на груди. Все эти годы.
Гурьев понял её жест и успокаивающе взял маму за локоть:
— Нет-нет.
Это не по правилам.
— Кто знает, кто знает, — мама покачала головой. — Расскажешь о ней что-нибудь?
— Конечно, — он расслабился, окончательно почувствовав себя дома, провёл рукой по гладко зачёсанным назад волосам — чуть более длинным, чем следовало бы. Наверное. — Конечно, мама Ока. Её зовут Ирина.
— Негусто, — вздохнула мама. — Кто она?
— Моя учительница литературы.
Мамины глаза расширились от удивления — правда, меньше, чем он ожидал. Она покачала головой:
— Детёныш, ты спятил.
— В некотором смысле — да, безусловно. Это возраст такой, мама. Ничего не поделаешь.
Как скарлатина, — надо переболеть, подумал он.
— Ах, Гур, — мама накрыла его руку своей. — Какой ты всё-таки большущий вырос! У неё ведь могут быть неприятности, разве ты не понимаешь?
— Не будет, — Гур наклонил голову к левому плечу. — В педколлективе их просто некому сейчас организовывать, а всё остальное — или все остальные — не стоят хлопот.
— Так от кого же ты намерен её защищать, в таком случае? — мама улыбнулась понимающе.
— О, за этим дело не станет.
— Защитник, — мама вздохнула, поднялась и направилась колдовать над заварочным чайником. — Нисиро знает?
— Завтра. Сегодня, прошу прощения. Чуть позже. Где он?
— Ты мог бы привыкнуть за столько лет. Придёт, когда закончит со своими делами.
— Ну да, — Гурьев кивнул.
— Надеюсь, она не замужем?
— Нет, — Гур сдержал готовый вырваться смех. — Любовь втроём — это не мой стиль.
Мама обернулась, и голос её прозвучал сердито:
— Детёныш, а вот это — гафф [102] .
— Прости, Орико-чан.
— Прощаю. Стиль — это труд, детёныш. Ты ещё слишком юн, чтобы говорить о стиле. Что-то есть уже, конечно, — она несколько критически окинула взглядом сына, очень похоже на него склоняя голову к левому плечу. — Но до настоящего стиля ещё довольно далеко и долго. Впрочем, все шансы на твоей стороне, — мама поставила перед ним пиалу с зелёным чаем. — Пей и ложись спать.
— Я ещё почитаю часок. Наверстаю. Пропустил много. Да и улечься всё должно.
— Хорошо, детёныш. Хорошо. Спокойной ночи.
— Спокойной ночи, мамулечка.
Москва. Октябрь 1927
Предоставив Мишиме полный отчёт о вчерашних событиях, Гурьев, стараясь не выдавать своих расстроенных чувств, выслушал нагоняй — не за то, что дрался, а за демонстрацию и болтовню, — отправился в школу. И еле дождался конца уроков. Он и без выволочки учителя понимал, что переборщил вчера с эффектами. И хотя мог бы найти этому факту миллион оправданий, отнюдь не собирался этого делать. Ошибка. Придётся отвечать. И исправлять. Если получится.
Ирина пришла к Манежу, как и было условлено. По её лицу, по стеснённым, угловатым жестам Гурьев понял, что действительно переборщил. И сильно. Но всё-таки — она пришла! Значит — всё будет в порядке.
— Знаешь, что-то не гуляется сегодня, — он вздохнул.
— Погода, — поспешила ему на выручку Ирина.
Гурьев был ей очень благодарен, но такого лёгкого способа побега не принял:
— Не в этом дело. Давай посидим где-нибудь, недалеко, перекусим.
— Гур! Ты с ума сошёл?!
— Идём, идём. Надо же поговорить. Тебя распирает от вопросов, а мне следует на них ответить.
Ирина несколько секунд пристально смотрела на него, как будто видела впервые. Покачала головой, — не то удивлённо, не то укоризненно. И вдруг шагнула к нему, решительно взяла под руку:
— Хорошо. Идём.
Гурьев остановил пролётку, велел ехать в Зарядье, в тот самый трактир, где держал нечто вроде явки на всякий непредвиденный случай, — с комплектом одежды, тайничком и прочими хитростями. Он появлялся здесь исключительно редко, так редко, что его лицо почти никому, кроме хозяина, не было знакомо. Но сейчас — пожалуй, лучшего места для разговора и придумать сложно.